Читать интересную книгу Роман женщины - Александр Дюма-сын

Прижавшись к двери, она стала прислушиваться, что делала и прежде, но теперь ничего не долетало до ее слуха; она растворила двери, и свет одной восковой свечи поразил ее уже десять дней тревожащееся воображение. Вот что она увидела: граф д’Ерми стоял у окна, несмотря на холод и дождь, лившийся на улице; барон де Бэ сидел у постели, облокотясь на подушку и поддерживая голову рукой, он плакал; Эмануил стоял возле графа и держал его руку; Марианна плакала; доктор уходил, его присутствие было уже не нужно — графиня скончалась.

VII

Смерть графини была для г-жи де Брион тяжелым ударом. Ее отчаяние доходило до безумия, и она становилась по временам немой и глухой ко всему окружающему. Утешения отца вызывали улыбку на ее бледных губах, и глаза наполнялись слезами, но это ненадолго; она снова входила в ту же апатию, в то же изнеможение; казалось, что силы ее уже истощились, и она сделалась неспособною страдать.

Потеря матери была первым горем, поразившим Мари, и потому-то оно и было так сильно. Болезнь матери и ее смерть были так внезапны, что бедная молодая девушка не верила еще в действительность совершившегося, принимая ее за тяжелое сновидение. Непонятно, с каким трудом ум наш свыкается с идеею смерти и как тяжело ему понять, что существо, которое мы любим, которое мы привыкли видеть и слышать, — делается неподвижным, холодным трупом; но тем не менее надо же было убедиться в печальной истине. Окружающие ее, как и она, сомневались и горевали; бледный лик матери был перед ее глазами: она прикладывалась к ее оледеневшим устам, к ее остывшей груди, к ее закрытым глазам, которые она закрыла сама же — печальный долг, который она не думала выполнить так одновременно. Что касается Эмануила, он страдал, видя, как страдает его жена; он брал ее руки, целовал их, потом утешал — но, как бы то ни было, рана ее сердца была слишком глубока, чтоб эти утешения могли так скоро облегчить боль.

Барон де Бэ, поняв свое ложное положение, час спустя после смерти графини простился с графом, который сокрушался не менее других очевидцев этой печальной драмы.

Наступившая ночь была бесконечна для Мари: ей чудилось каждую минуту, что усопшая входит к ней в спальню, и она не смела закрыть глаз, отягченных усталостью и слезами. Наутро друзья и знакомые графа приехали его навестить, и в списке между ними было и имя Леона де Грижа, который и во время болезни не пропускал ни одного дня, чтобы не заехать узнать о состоянии больной — что, несмотря на горе, Мари заметила с немалым удовольствием.

На следующий день были похороны.

Пока везли смертные останки графини в церковь, Мари написала Клементине: ей нужно было поделиться с кем-нибудь своим горем. Она рассказала подруге своей все, что произошло в эти 10 дней; Мари горько плакала над этим письмом и, окончив его, вошла в комнату усопшей, пересмотрела все вещи, особенно любимые покойницей, опустилась у ее кровати и молилась так долго, что граф и Эмануил застали ее еще на коленях, когда вернулись с печальной процессии.

Само время как-то гармонировало грусти: небо было серо, улицы грязны, снег падал мокрыми хлопьями.

Весь дом оделся в траур, лица всех обитателей его были мрачны. Граф, Эмануил и Мари целый вечер провели молча, как будто думали, что первый, кто бы решился сказать слово, поразит остальных ужасом. Часов в одиннадцать они разошлись.

Мари все еще не верила в смерть матери; она была так счастлива два последних года, что не могла понять, откуда пришло к ней это горе. И вспомнила она все случившееся в продолжение этого времени: все обстоятельства, в которые вмешивалась ее мать, проходили теперь перед ее глазами, разделяя такою страшною пропастью прошедшее от настоящего, что она невольно говорила себе: «Нет, нет! Это невозможно!» — и заливалась слезами.

Потеря жены произвела и на графа тоже сильное впечатление, не потому чтоб он действительно сильно любил графиню, но он любил в ней мать Мари, скорбь которой и была, так сказать, скорбью графа.

— Папа, — сказала Мари отцу, — в комнату, в которой скончалась маман, следует оставить навсегда в том виде, в каком она была в последние минуты ее жизни, чтобы ничто не могло изменить наших о ней воспоминаний.

— Хорошо, — отвечал он, — пусть будет так, как ты хочешь. Возьми же и ключ от этой комнаты и приходи сюда, когда вздумаешь помолиться о той, которой уже нет между нами. Пусть все остается так, как было при ней, по крайней мере будем думать, что она только временно оставила нас, и постараемся забыть, что она не вернется.

Тотчас же после этого разговора граф вошел в комнату покойницы. Уверившись, что ему не помешают, он подошел к шкафчику, ключ от которого был постоянно при графине, — и растворил его. Много бумаг было во всех ящиках этого шкафчика: бумаги эти были письма, написанные, видимо, не одним и тем же почерком. Беглого взгляда было достаточно, чтоб угадать содержание этих писем — в них говорилось о любви. Нужно ли описывать мысли, поднявшиеся в уме графа, когда он узнал, что столько лиц писало о любви женщине, принадлежащей ему по закону людей и Бога.

— Бедная графиня! — сказал граф, бросая в камин эти послания, не посмотрев даже на подписи писавших их, — вот история всей ее жизни.

И грустно смотрел он, как листки бумаги корчились, загорались и, наконец, обратились в пепел.

Ничего не может быть занимательнее, как перебирать переживающие нас бумаги; едва принявшись перечитывать прошедшее, кажется, не оторваться от этого занятия. От писем, содержание которых он не хотел даже и знать, он перешел к другим бумагам и нашел множество записок, лоскутков, безделушек, — все то, что составляло счастье жизни графини. Тут попадались ему и приглашения на балы, и стихи, и дружеские послания, и признания — словом, все, что образует, так сказать, целую жизнь светской женщины.

«Что же осталось теперь от всего этого?» — спросил он себя, продолжая бросать в камин одну за другой эти страницы прошлого.

Однако эта смерть влила еще более пустоты в существование графа и еще сильнее привязала его к дочери.

«Что если судьба лишит меня и дочери? — думал он. — Что тогда будет со мною?..»

Клементина приехала в Париж; теперь ничто не могло удержать ее: отказываясь разделить удовольствие своей подруги, она приехала разделить ее горе. Она провела неделю у Мари, они просиживали по целым часам у камина, беседуя о прошлом, делясь воспоминаниями и раздумывая о будущем. Эмануил часто вмешивался в их разговоры, измеряя глубину скорби своей жены и изыскивая средства, которые могли бы развлечь ее или утешить — на что последняя, понимая его, улыбалась, протягивала ему руку, хотя улыбка эта ясно говорила: «Оставь мне слезы — они не вредят мне».

Наутро восьмого дня Клементина уехала, посетив вместе с Мари могилу ее матери.

Де Брион поцеловал на прощанье, как сестру, ту, которая чуть-чуть не сделалась его женою; он благодарил ее за доставленное удовольствие и вместе с женой проводил ее до кареты, уже готовой отвезти ее к Барилльяру, который не на шутку стосковался по ней, несмотря на два письма, уже отосланные ему Клементиной. После ее отъезда в доме де Бриона опять воцарился прежний образ жизни.

Надо сказать, что после смерти графини д’Ерми дом этот сделался как-то особенно мрачен; непрестанная мысль об этой потере печалила и сердце и личико молодой хозяйки. Эмануил оставлял ее одну на возможно короткое время, потому что в его отсутствие Мари становилось невыразимо грустно. Без него глаза ее невольно наполнялись слезами, одиночество пугало ее, и тогда она приближала к себе дочь свою, вспоминая слова графа, который говорил ей, что «вид колыбели заставляет забывать могилу». По вечерам же Эмануил, как и прежде, садился у ее ног, брал ее руки, глядел на нее с той грустной улыбкой, которая всегда выражает тоскливое состояние души; он мечтал с нею о будущем, говорил о путешествии, о счастье, но Мари, как бы предчувствуя, что жизнь ее скоро изменится, поднимала глаза к небу и говорила: «Будем надеяться». Потом опять воспоминания о матери поднимались в душе, и опять слезы являлись на глаза. Все наскучило ей, и она просиживала одна в своей комнате, погруженная в унылое раздумье. Часто сумерки заставали ее в таком положении — и она не замечала, как они наступали, как приходил Эмануил и как уходило время. Иногда она садилась за рояль, и тоненькие пальчики ее бегали по клавишам, желая вызвать те звуки, которые могли бы быть эхом ее души; но и тут мало-помалу слезы наполняли глаза, она откидывалась на спинку стула, и звуки умолкали. Чтобы как-нибудь развлечься, если было возможно для нее развлечение, она открыла свою гостиную.

Вот в это-то печальное время снова появился Леон. Короткость между ними образовалась скоро, потому что он занял около Мари ту же роль, которую некогда она сама исполняла возле де Бриона; он утешал ее, и бедная женщина стала привыкать видеть этого человека, не думая о том, какое последствие поведет за собою эта привычка. Он говорил ей о своей матери, которой давно уже имел несчастье лишиться, и утешал печаль Мари, припоминая свою собственную. Леон знал, как подействовать на ее душу, и пользовался тем упадком нравственных сил, которые были следствием еще свежего горя; он приближался к ней, как брат, и жал ее руки, как человек, страстно влюбленный в нее. А она? Она не замечала ничего; она слушала только утешающий ее голос, голос, доходящий иногда до ее сердца, и слушала его так, что не видела, как проходили часы, как не видела их, будучи одна. В присутствии же отца она свободно отдавалась печали, ибо ей казалось, что он скорее и лучше другого мог и понять, и разделить эту печаль.