тайный надзор был дополнен явным – прокуратурой. Первым генерал-прокурором Сената стал П. И. Ягужинский – «наше око и стряпчий о делах государевых», как называл его Петр. Ему подчинялись прокуроры коллегий и надворных судов в провинции; они имели право вмешиваться в деятельность всех учреждений и требовать пересмотра дел в соответствии с законом. Прокуроры контролировали деятельность фискалов, но и фискалы могли доносить на прокуроров.
Другим рычагом проведения реформ стали органы политического сыска – Преображенский приказ в Москве и Тайная канцелярия в Петербурге. При Петре они впервые выделились в самостоятельное ведомство и пресекали все попытки сопротивления правительственному курсу «сверху» или «снизу». Главный судья Преображенского приказа, жестокий, но неподкупно честный князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский даже замещал царя на время отъезда и сообщал ему о своей деятельности коротко и ясно: «Беспрестанно в кровях омываемся». Процедура следствия по политическим делам оканчивалась массовыми расправами: в результате стрелецкого восстания 1698 г. было казнено 1091 человек; из 500 человек, привлеченных по делу о восстании в Астрахани (1706), 365 были приговорены к повешению, отсечению головы, колесованию.
Контроль «сверху» Петр дополнял надзором «снизу». Основным средством для этого в централизованной системе было всемерное поощрение доносительства; в 1713 г. государь впервые обязался лично принимать и рассматривать доносы и призвал подданных «без всякого б опасения приезжать и объявлять… самим нам» о «преслушниках указам» и «грабителях народа». За такую «службу» доносчик мог получить имущество виновного, «а буде достоин будет – и чин», то есть новый социальный статус. Присяга обязывала подданного доносить – «благовременно объявлять» – о всяком «его величества интереса вреде и убытке».
Усилия Петра не пропали даром. Донос стал для власти эффективным источником информации о реальном положении вещей в далекой провинции, а для подданных – единственным доступным путем посчитаться с влиятельным обидчиком. Можно представить себе, с каким чувством «глубокого удовлетворения» обыватели сочиняли бумагу (а чаще по неграмотности объявляли «слово и дело» устно); в результате воевода, офицер, а то и бедолага-сослуживец могли угодить под следствие. «По самой своей чистой совести, и по присяжной должности, и по всеусердной душевной жалости… дабы впредь то Россия знала и неутешные слезы изливала», – восторженно доносил подьячий Павел Окуньков на соседа-дьякона, что тот «живет неистово» и «служить ленитца».
Реформы сделали общество более мобильным. Царь обладал умением выбирать толковых помощников; его «птенцы» быстро приобретали опыт и делали стремительную карьеру. Артемий Волынский в 15 лет стал солдатом, в 27 – полномочным послом в Иране, в 30 – полковником и астраханским губернатором. Поступивший на русскую службу бедный немецкий студент Генрих Остерман благодаря своим способностям и знанию языков в 25 лет стал уже тайным секретарем Посольской канцелярии, а в 40 – вице-канцлером и фактическим руководителем внешней политики России.
«Школой» для большинства деятелей той эпохи послужила гвардия. Гвардейцы Петра выполняли самые разные поручения: формировали новые полки, проводили первую перепись, назначались посланниками, ревизорами и следователями по особо важным делам. Простой сержант посылался (с правом личной переписки с царем) «для понуждения губернаторов и прочих правителей в сборе всяких денежных сборов» и делал выговор почтенному губернатору в генеральском чине. Символом доверия к гвардейцам стало включение 24 офицеров Преображенского полка в число судей над царевичем Алексеем: рядом с вельможами подпись под приговором сыну своего государя поставил прапорщик Дорофей Ивашкин.
«Петровское наследство»
Сын Петра i от нелюбимой и сосланной в монастырь Евдокии Лопухиной не смог – или не захотел – быть таким наследником, которого отец желал видеть; «омерзение» к образу жизни Петра переросло у сына в неприятие его преобразований. В 1715 г. в день похорон жены Алексей получил «Объявление сыну моему», которое после обвинений в лени и нежелании заниматься государственными делами завершалось угрозой: «…известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын…»
Итогом затянувшегося конфликта стало бегство царевича за границу, пресеченное блестящей операцией русской дипломатии. Затем последовали разыгранный в Кремле спектакль прощения, отречение от престола, следствие в застенках Тайной канцелярии, смертный приговор и загадочная смерть в Петропавловской крепости. Какими бы ни были последние часы жизни Алексея, в народном сознании царь мог выглядеть убийцей сына. Ветераны Петровской эпохи, как солдат Навагинского полка в Кизляре Михаил Патрикеев, спустя много лет рассказывали собеседникам: «Знаешь ли, государь своего сына своими руками казнил».
До недавнего времени эти события оценивались как разгром реакционных сил, знаменем которых был Алексей. Такой трактовке способствовало единственное издание материалов «дела» в xix в., где текст документов правился с целью устранения информации о сочувствовавших царевичу представителях петровской знати.
Современные исследования «дела» показывают, что царевич не организовывал заговора против отца, но ждал своего часа. При дворе к середине 1710-х гг. сложились две противоборствовавшие «партии»: во главе первой стоял А. Д. Меншиков, другую возглавляло семейство Долгоруковых, приобретавшее все большее влияние на царя. К взрослевшему наследнику тянулись лица из ближайшего окружения Петра, в их числе фельдмаршалы Б. П. Шереметев и В. В. Долгоруков, сенаторы Я. Ф. Долгоруков и Д. М. Голицын. Эта «оппозиция» готовилась после кончины Петра возвести отрекшегося по воле отца от престола Алексея на трон или сделать его регентом при единокровном младшем брате Петре.
Труднее говорить о планах оппозиции. Некоторые авторы считают возможным охарактеризовать эту группировку как «умеренных реформаторов европейской ориентации». Выводы эти кажутся обоснованными применительно к таким личностям, как моряк Александр Кикин или боевой генерал Василий Долгоруков. Однако проблема в том, что в кругу «сообщников» царевича были также люди, настроенные против всяких реформ. Едва ли стоит идеализировать и самого Алексея как политического деятеля. Он как будто хотел отказаться от имперской внешней политики, но в то же время собирался «не жалея ничего, доступать наследства», вплоть до использования военной помощи, которую обещал ему австрийский вице-канцлер граф Шенборн. Эти показания историки считают достоверными, тем более что они не были «подсказаны» ему в вопросах следователей.
Как бы сочетались в случае вступления Алексея на престол его намерения опереться на духовенство (царевич рассчитывал, что архиереи и священники его «владетелем учинят»), не «держать» флот и передать российские войска и «великую сумму денег» в распоряжение Австрии с планами просвещенных реформаторов? К тому же Алексей, выступая против реформ отца, унаследовал его темперамент: мог пообещать посадить на кол детей канцлера Головкина и всерьез собирался жениться на своей любовнице, крепостной Евфросинье: «Видь де и батюшко таковым же образом учинил». Похоже, приход царевича к власти вызвал бы новые столкновения в имперской верхушке и мог закончиться дворцовым переворотом. Или ссылкой, а то и плахой для слишком «европейски ориентированных» вельмож. Но избранный Петром «силовой» выход из кризиса вместе с устранением законного – в глазах общества – наследника тоже обещал в будущем потрясения.
Созданный в первой четверти xviii в. мощный механизм власти помог мобилизовать силы страны, в кратчайший