— Ге-ге… — сказал Авдоня, отложил пилу и разобрал над ушами волосы. Плакали где-то близко. Авдоня постоял над парнями. Они только храпели да сипели. Обошел вокруг барака, и там никого не было поблизости. Слазил на потолок, пусто и там; заглянул под нары, в печку, приложился ухом к полу, — плач и всхлип были в подполье.
— Дела… Как же втиснулся он туда, когда под пол и лазу нету. — Авдоня разбудил парней. — Послушайте, дурманы, что в бараке-то деется!
Называл Авдоня своих парней иногда лебедями, иногда дурманами — оба имени у Авдони звучали ласково.
Вся Авдонина артель была холостая, безбородая и безусая. Набирал ее Авдоня с умыслом: «Как-никак, а два года — большой срок. Женатый по жене затоскует, усатого на призыв позовут, пожилой, глядишь, свару со мной затеет». И не допустил в артель никого старше девятнадцати лет. Авдоня был в артели бригадиром. И по возрасту, и по своему положению, — к кόзлам с пилой он уже не становился, — его делом было наблюдать за работой, учить, подсчитывать выработку, получать деньги, а главное — держать острыми пилы. Сам Авдоня понимал свои права и обязанности гораздо шире: «Что отец в семье — то бригадир в артели». Он требовал от парней беспрекословного подчинения, учитывал расходы, не выпускал из барака без спроса, разрешал и запрещал знакомства, — сам отвечал на это постоянной заботой: чинил парням обутки, одежду, помогал покупать новое.
— Слышали? — спросил Авдоня.
— Слышали, вода хлюпает.
— А может, мертвяк. Поставили барак на могиле, легко ли держать на себе такую махину: сколько бревен, досок, печка, артель народу… Вот и плачет.
— Сказки, Авдоня, сказки! Весна, солнце, вода пробралась и хлюпает.
— А шуршит, скрипит кто?..
— Барак осадку дает. Не руками строен, вот и чудесит. Построить новый, на совесть, — все примолкнет.
К плачу в подполье привыкли так же, как и к шороху на потолке, и перестали его замечать. Но барак скоро напомнил о себе.
Однажды в самый разгар обеда треснуло и вылетело стекло в окошке, барак дрогнул, с потолка хлынула ручьями земля. Вся артель выбежала на волю: не прихлопнул бы, окаянный, живьем!
— Ну, что, барак чудесит, осадка? — Авдоня подморгнул на покосившийся барак.
— Самая явная осадка.
— Осадка-то явная, и крыша набок съехала. Только вот от чего такая осадка… Уходить надо поскорее.
— Уйти, знамо, лучше, — согласились парни. — Мало радости жить в такой кособене.
Авдоня обулся в новые лапти и пошел к дяде Васе.
— Мое почтение! Старшой буду над пильщиками.
Дядя Вася встал и поглядел через стол, как Авдоня обут.
— Почему в лаптях? Где сапоги, износил?
— Сапожки-то? На гвоздике висят.
— Сними с гвоздика и надень на ноги!
— Неужто в будние дни в сапогах разгуливать? Во всю жизнь по будним не надевывал.
— Привыкай. Здесь без сапог живо скрючишься.
— Жизнь-то моя грошовая, не стоит сапожков.
— А ты знаешь, сколько она стоит?
— Да как тебе сказать… дело темное. Скажи, как ты ценишь, — Авдоня навострил ухо.
— Ты что получил?.. Сапоги, ватную куртку, брюки, полушубок, шапку. Скоро квартира теплая будет и кровать в ней настоящая. И все это против жизни ничего не стоит. Неудобно даже ставить рядом с жизнью.
— Вон ты как… Ну, спасибо! Сапожки, выходит, отвисели. — Авдоня вздохнул. — Истрепляются скоро, жалко.
— Новые шьются, не жалей.
Авдоня рассказал, какие чудеса творятся в бараке, упомянул про темную силу.
— Без молебна барак-то строен. Темной силе вольготно кудесить.
— Какая там темная сила! Мерзлота гуляет. Темную силу забыть время, — упрекнул Авдоню Василий. — Скоро пятнадцать лот, как в революции живем, а у тебя все темная сила.
— Пускай мерзлота. Не хочу я и с мерзлотой знаться! Разреши, мы сами для себя сгрохаем домишко, по своему уставу.
— Инженеры, техники обидятся, у них — планы, проекты.
— Мы где-нибудь в сторонке, подальше от инженеров, от планов, от мерзлоты.
— Особенно от мерзлоты, — дядя Вася наклонился и скрыл усмешку, — она самая ядовитая.
— Во-от, место уж больно плохое, не из чего выбрать. Плоше этого места я не видывал.
— Значит, глядел плохо. Хорошее место. Леса-то по Енисею видал?
— Леса, верно… аж свечи. У нас в Вятке таких лесов нету, а сторона считается самая лесная.
— И зря стоят эти свечи, ни тепло от них, ни ясно. Где стоят, там и гниют. А за морем, в чужих странах, лесов — шиш один. Дом построить, пароход, вагон, шпалу положить — за лесом к нам тянутся. Вот, вместо того чтобы гнили наши свечи, мы их туда сплавлять будем. За денежку.
Авдоня одобрил:
— Праведно. Нет дураков даром отдавать.
Василий открыл окно, показал на реку.
— Здесь — линия. До нее любой пароход из любого моря веди, Енисей поднимет. А выше поведешь — оглядывайся. Вот мы и ставим Игарку.
— Праведно! — Авдоня подбежал к окну, глянул в оба конца реки. — Праведно! Лес до Игарки сам собой доплывет, а мы тут разделаем его и кликнем: «Гоните пароходы и денежки!» Я думал, сказки про пароходы сказывают, думал, зачем они в такую даль поедут. Думал, для всяких раскулаченных Игарку строим, вроде тюрьмы.
— Напрасно. В придачу к лесу есть рыба, пушнина, каменный уголь. А ты: место, место… Ходи в сапогах, ноги будут в тепле, сухие, и место другим покажется.
— Вот оно, пошто сапоги нам дают. — Авдоня погладил бороду. — Домишко-то разреши поставить. Сапоги носить буду и землю хаять перестану.
Чтобы не нарушать проектов и планов, Василий велел ставить домишко за городской чертой.
Авдоня строился. Под все четыре закладных бревна он положил по медному пятаку для богатства, для ограждения от нечистой силы трижды прочитал при закладке молитву «Да воскреснет бог и расточатся врази его», заговорил дом от ветров и бурь, от пожаров и молний… Печь складывал сам Кулагин.
Между тем старый барак покосился еще больше, дверь уже не притворялась, пол стал покатым. И, словно подражая ему, начали кособочиться и все другие дома и бараки, построенные в первое лето. Для выяснения, отчего происходит это, Василий назначил комиссию под председательством инженера Тиховоинова.
Комиссия обвинила во всем Борденкова: не учел особенностей грунта, нарушил проекты и расчеты, вообще строил небрежно, халтурно, лишь бы с рук сбыть. Василий до приезда Коровина и самого Борденкова решил оставить акт комиссии без движения.
Как и прежде, до революции, вслед за ледоходом из Красноярска, Енисейска и других побережных городов и сел потянулись в низовья реки, к Бреховским островам, рыбацкие караваны. По разным надобностям они приостанавливались в Игарке на часок-два, и весь свободный игарский люд сбегался тогда к пристани, кто поглядеть, не едут ли знакомые, кто узнать новости, кто раздобыть выпивки.
Первым эти караваны обычно встречал Большой Сень, ведавший рыбными промыслами нового города и постоянно живший на плаву, в моторном катере. К нему в первую очередь попадали и все новости, приходившие по реке.
На одном из таких караванов ему рассказали, что появился Ландур, отбирает у остяков ружья, одежду, пушнину, угоняет лодки. Сначала он бесчинствовал около Подкаменной Тунгуски, потом откочевал к Туруханску, скоро, пожалуй, нагрянет в Игарку.
— Кто видел его? — спросил Сень.
Оказалось, что из плывущих никто не видел, а слышали о нем многие. Слышали разное: Ландур — русский купец, который при царе владел всем Енисейским севером, а теперь прикидывается остяком; Ландур — остяк, но прикидывается русским купцом — носит суконную шубу на лисьем меху и бобровую шапку; Ландур — великан, громада, поддевкой можно закрыть целый семейный шалаш, а в шапку упрятать артельный котел; сам Ландур — обыкновенный человек, но одежда у него — верно — громада, должно быть, с чужого плеча, награбленная. И, наконец, что этот Ландур убил прежнего, теперь разгуливает в его наряде и под его именем.
— Спасибо! — одинаково всех рассказчиков поблагодарил Большой Сень, повернул катер к городу и вскоре пересказывал молву о Ландуре Василию Александровичу. Сам он был твердо убежден, что заявился Влас Потапыч Талдыкин, а остяка припутали к нему по ошибке, скорей всего из-за одежды. Ни один остяк и никто другой не согласится разгуливать под именем Ландура.
— Что ж, постараемся встретить по заслугам, — проворчал Василий с угрозой, спросил, есть ли в Игарке или поблизости у Ландура родственники, дружки, приятели, у кого он может обосноваться.
— Жена есть. Живет совсем близко от Игарки, всего сто верст. Правда, она теперь с другим живет.
— Это ничего не значит, — оборвал Сеня Василий Александрович. — Была женой — может стать снова. Сегодня, сейчас же поезжай туда на разведку. Потолкайся среди народа, будто бы ищешь место для рыбалки. Зайди к Ландурихе. Кого надо будет — угости!..