Они дограбили недограбленное, окончательно заморочив народу голову идеей о пришествии эпохи некой политической стабильности. Они, цинично подкупая, выдергивали с обоих фронтов популярных политиков и попутно – активы, присвоенные «либералами» в мутные времена беззакония. Центристы превращались в бюрократическую элиту, умело манипулируя природной вялостью русского народа. Все это я изложил живо, нелицеприятно, метафорично… А ближе к концу запустил и провокацию: дескать, в моем распоряжении оказался некий документ, письмо, разосланное партией власти (то бишь «центристами») по государственным учреждением. В этом письме руководителям предписывается в короткие сроки создать на местах партийные комитеты и провести выборы секретарей. И проиллюстрировал свои слова этим «документом». Я сам состряпал и разослал это письмо по факсу по трем сотням государственных адресов накануне публикации. Так что придраться было не к чему.
На другой день после выхода нашей газеты о письме уже трубили на всех углах. Шуму было столько, что партийные руководители собрали пресс-конференцию, на которой отмели все «инсинуации в адрес партии», назвали кампанию против них «провокационной, лживой, грязной и купленой». Я ликовал. Мои друзья-коллеги тоже: шутка ли, первый же номер газеты заявил о себе так громко и весомо! Разумеется, на газету подали в суд, и, разумеется, доказать ничего не смогли. Партия потребовала опровержения, и я, имея полнейшее право никаких опровержений не давать, его таки дал! Но какое! Я источил из себя столько словесного яду, что они заклокотали от ярости. Ах, простите, простите…
Следующая после «разоблачения» партии власти идея, которую я стал воплощать в жизнь, – это Гранатов. В каждом номере мы печатали отрывки из его тюремной книги, объявили сбор средств для отбывающего наказание писателя, учредили литературную премию «Граната» – «За лучшую книгу о свободе», – публиковали письма, статьи, манифесты… Разумеется, сам я гранатовских идей не разделял, но – такова уж натура – я не любитель моральных догм. Плюрализм в одной голове – это по мне. Сегодня я страстный эпикуреец, завтра – скептик, послезавтра – правоверный христианин, а послепослезавтра, пожалуй что, и истовый мусульманин. Или иудей. Все, решительно все в этом мире имеет одинаковое право на существование, все есть правда, и все есть ложь. Знакомых моих, коллег и родственников немало поражал этот мой релятивизм, но я всегда с легкостью (о, я, к счастью, обладаю мощным даром убеждения) обращал их на свою сторону. С этими способностями я бы мог стать каким-нибудь выдающимся политиком, но загвоздка в том, что релятивизм был мне так же отвратителен, как и любая догма. Если хотите, я есть эталон русского человека. По мне можно легко составить суждение, отчего русские так много могут и так мало делают.
Кстати, в моей газете и дебютировал мой молодой друг Алексей Светозаров. Маленькая заметка из подборки «Молодежь России в защиту писателя Гранатова», в которой он излагал свои взгляды на историю страны и где, между прочим, напомнил это хоть уже и пошловатое, но остроумное замечание о прилагательное™ слова «русские». Действительно, разве ж мы не прилагательные, не мягкие, всецело подчиненные твердому существительному твари, в своем подчинении мечтающие только об одном – об унижении собственного существительного. И унижая его, радуемся как дети, чтобы снова подчиниться другому существительному и снова сладострастно мечтать об его унижении…
Увы! В самый разгар нашей провокационной, яростной и веселой журналистики хозяин объявил: газета не приносит прибыли, концепцию надо менять и, соответственно, менять и команду. Это то, что он сказал. А вот то, что он оставил при себе. На каком-то высоком кремлевском приеме, куда он был приглашен как один из влиятельнейших русских промышленников (разумеется, свой первоначальный капитал он составил на слезах и разорении соотечественников), одним кремлевским чиновником ему было так, как-то вскользь, сказано буквально следующее: «Ну что вы там шумите? Какой-то боевой у вас там листок ребята делают, а не газету…» Sapienti sat. Я снова был уволен.
IX
Скучать мне не пришлось. В Москву, несмотря на мои заклинания, вот-вот грозился явиться Алексей. Но до того я сам побывал в его логове – в Копенгагене.
Как раз на самом излете моей короткой главноредакторской карьеры я был принят в состав так называемого «Клуба главных редакторов». Организация смешная, созданная с целями, разбираться в которых мне было недосуг.
Первым моим вояжем в компании совершенно разных и чужих друг другу по духу людей стала поездка в Копенгаген по приглашению тамошнего парламента. Три дня мы встречались с депутатами, ходили по офисам и редакциям датских газет. Разумеется, Эльсинор и что-то еще королевское, со стенами и башнями. В последний вечер нас повели в оперу слушать нечто туземно-историческое. Я мялся в фойе, не решаясь удрать, и тут возник Алексей как дьявол из табакерки: худой, растрепанный, с воспаленным взором.
– Дмитрий! Наконец-то я нашел тебя! – воскликнул он, яростно тряся мою руку.
– Откуда ты знаешь, что я здесь? – ошеломленно спросил я.
– Таня написала. Пойдем же, нам надо серьезно поговорить.
Перспектива провести вечер в компании безумца страшила меня больше, чем оперное пение, но деваться некуда.
Мы вышли на улицу, был теплый, влажный, но, к счастью, не дождливый вечер.
Я прокручивал в голове варианты, как бы отделаться от Алексея, и не смог придумать ничего, как зайти бар. Спросил кружку «Туборга».
– А ты что будешь? – оглянулся.
– Я? Я ничего не пью. У меня голова болит от пива. Я ничего не буду.
– Что ж, я один, по-твоему, буду пить, а ты рядом сидеть?
– Ничего, я посижу так. Мы просто поговорим.
Занятная перспектива! Я буду накачиваться пивом, а он накачивать меня геополитикой.
Я сел за стойку, он примостился рядом, придвинулся так, что я почти насильно должен был смотреть в его глаза. Они меня удивили: зеленые, с совершенно неуловимым взглядом и странной усмешкой. Так усмехаются люди, знающие нечто никому другому не доступное. Но что мог знать этот человечек? Хотя есть же тайна в любом сумасшествии – неощутимая и неумолимая.
– Я, Дмитрий, еду в Москву. Я не могу здесь, в эмиграции…
– Ну да, ну да, Дания – тюрьма… – машинально ответил я.
– Вот именно! Вот именно! – воскликнул он громко, так что бармен обернулся.
– Т-с-с, не кричи, Гамлет! Что ты собираешься там делать? Бороться за освобождение рабочего класса?
Я сделал большой глоток пива и немного захмелел.
– Напрасно ты смеешься, напрасно, Дмитрий. Я столькому научился, в теории конечно, столько прочитал… Я теперь многое могу.
– Я не смеюсь и не сомневаюсь. Только учти: твоя теория в первые же минуты на родине, прямо в аэропорту, прямо у паспортного контроля, развеется в прах.
– Я ничего не боюсь. Я приеду, я буду работать, я знаю, что делать и как работать. Ты только верь мне и передай всем вашим, чтобы верили. Вы знаете (он сбивался, обращаясь ко мне то на «ты», то на «вы»), я вот тут написал статью, хочу, чтобы вы ее опубликовали в вашей газете.
– Я уже опубликовал одну твою статью…
– Да, но вы так ее сократили, вы выбросили мои доводы, все мои выводы. А теперь я хочу, чтобы вы опубликовали новую – полностью.
Я поперхнулся пивом. Я вообще-то умел обращаться с графоманами.
– Ну, знаешь, дружок, чтобы публиковать в настоящей газете большие статьи, нужно начать с маленького. Это тебе не «Пионерская правда».
– Так вы считаете, что я еще не дорос?
– Да, я так считаю. У меня в редакции твои сверстники по пресс-конференциям бегают и счастливы, если я две строчки поставлю из того, что они написали.
Он сник. Как-то криво усмехнулся и сник. Смотрел в сторону, на барные бутылки, и молчал. Я допил пиво и закурил. Надо было от него избавляться.
Вдруг он спросил:
– Зачем живут?
Я присвистнул, про себя разумеется.
– Это в каком смысле?