Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

— Боже ты мой… куда приехали… одни пеньки да лесище!.. А уж везли-то нас черт знает как… к этому вот паршивому железу прицепили.

— Тетя Оля… не надо… не надо… — бессильно бормотала Юля, и носик ее жалобно морщился.

Этот носик с прозрачными ноздрями, необычайно выразительный и подвижной, сразу бросился в глаза Толе Сунцову. Глядя на Юлю, на ее большие фиалковые глаза, мокрые ресницы и вздрагивающие, как у малого ребенка, губы, он растерянно прошептал:

— Разрешите, я помогу вам.

Юля с мольбой глянула на него, и Толя вдруг почувствовал себя единственной опорой этих двух слабых существ.

— Мы пойдем в общежитие, — смущенно разъяснил он, взваливая себе на спину тяжелый чемодан.

Игорь, наблюдавший эту сцену, хотел было помочь Сунцову, но Сережа потянул Чувилева за рукав:

— Идем, идем… Вон там еще ребята стоят, не знают, куда итти.

Оба направились к кучке юнцов с сундучками и узлами в руках. Подростки ехали, видимо, долго. Грязь и пыль темным налетом лежали на их измученных лицах, — все они показались Игорю одинаковыми. Но один выделялся среди всех. Это был молчаливый парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, в морском бушлате и тельняшке с чужого плеча. Старенькая матросская бескозырка со скатавшимися ленточками была ему не по голове и сидела криво. Правая бровь пестрела обнажившимися пятнышками бледной кожи и пучками черных волос, словно выщипанных клювом; на левой щеке краснел зигзаг свежезажившего шрама. Сжав бескровные губы, подросток в бескозырке не спеша оглядывал маленькую станцию. На его худом лице застыло выражение суровой, совсем взрослой серьезности. Прихмурив бровь, он искал что-то глазами.

— Ты откуда приехал? — почему-то робея, спросил Игорь.

— Из Севастополя, — ответил парнишка и, все так же хмурясь, требовательно спросил: — А где у вас тут сводка?

— Сводка Совинформбюро? А вон на той стенке висит.

— На стенке? Неудачное место: за столбом не сразу заметишь, — явно осуждая, произнес севастополец.

Сдвинув на макушку свою большую бескозырку, подросток подошел к сводке и начал читать. Все приезжие уже прошли мимо, а севастополец все еще читал, хмурясь и думая о чем-то своем.

— Сводку читаешь каждый день? — спросил он Чувилева, не оборачиваясь.

— Когда читаю, когда слушаю…

— «Слушаю»… — усмехнувшись, повторил севастополец. — Сводку, товарищ, читать надо так, чтобы… — и он, не найдя слова, медленно сжал кулаки. Потом отошел от витрины и опять требовательно спросил: — О Максиме Кузенко ты, значит, ничего не читал?

— Н-нет, не помню что-то… — виновато признался Игорь. — А кто он, Максим Кузенко?

— Вот в том-то и штука! — гордо сказал севастополец. — Максим Кузенко — это такой, понимаешь, человек, что его на всех бастионах на-округ знают! В госпитале мне рассказывали, что о Максиме даже в сводке Совинформбюро было написано… а я об этом сам не мог прочесть… я тогда без памяти лежал.

— Значит, ты сюда из госпиталя попал? — спросил Чувилев.

— Из госпиталя… — и севастополец с досадой отмахнулся.

«Рассердился он, что ли?» — растерянно подумал Чувилев.

— Я бы никуда не поехал, — глухо продолжал севастополец, дернув пестрой бровью, — ни за что бы не двинулся с переднего края, от наших морячков… да в последний раз меня здорово ранило, и я не помнил, как меня погрузили и вывезли в тыл… А потом, когда выздоровел, посадили в вагон и отправили сюда.

— Тебя как звать-то? — спросил Игорь.

— Игорь… Игорь Семенов.

— Я тоже Игорь… Чувилев моя фамилия!

— А… тезка, значит!

Игорь Семенов протянул руку Игорю Чувилеву и скупо улыбнулся одними губами.

— Это где же тебя? — осторожно осведомился Чувилев, указывая на красные края большого шрама, стянувшего левую скулу.

— А… это когда мы под Учкуевкой оборону держали, осколочной пылью задело.

— Что это за Учкуевка?

— Ты в Севастополе бывал?

— Нет, никогда.

— Учкуевка… это за Северной, есть у нас гавань такая — пляж, простор, открытое море… Прежде мы, бывало, с папой и мамой на целый день туда в выходной уезжали.

Семенов вдруг оборвал свою речь, худое лицо его сморщилось, как от скрытой боли.

«Наверное, отец и мать его убиты», — подумал Чувилев, решив больше ни о чем не спрашивать нового товарища.

Некоторое время оба Игоря шагали молча. Игорь Семенов, чуть сутулясь в просторном своем бушлате, холодно оглядывал шоссе, косматые стены леса, поляну с торчащими всюду пеньками, кочками и буро-рыжими камнями. Потом он посмотрел на бледное небо. Серые облачка уже скапливались где-то неподалеку от затуманившегося солнца. Подернутое дымкой, оно недовольно щурилось и будто засыпало. А ветер, вдруг вырвавшийся из сизой мглы леса, уже веял холодком и раскачивал тонкие, недавней посадки липки по обочинам железнодорожного шоссе.

— Погода здесь капризная, — прервал молчание Чувилев.

— Да, — сумрачно согласился Игорь Семенов, и вдруг его сухие губы тронула улыбка. — А у нас в Севастополе уже лето, яблони и миндаль давно облетели. Ты не знаешь и не видел, какие под Севастополем сады были… о-о! И в городе, и все вокруг весной белое, розовое. Куда ни взглянешь… прямо-таки на сотни километров сады!.. И сколько же их фашисты проклятые пожгли, изломали… и сколько в садах этих людей погибло… Зато били мы фашистов днем и ночью!

Игорь Семенов вскинул голову, его шрам налился кровью.

— Максим Кузенко как пойдет, бывало, в разведку, так всегда «гостинцы» принесет: револьверы, патроны, лимонки, а то и автоматы. А как Максим на нашем бастионе появится, у всех настроение поднимается. Это, понимаешь, такой парень, что его все главные командиры знают.

Игорь Семенов то замолкал, то опять им овладевала возбужденная говорливость.

— Ты знаешь, — начал он вновь, упрямо дергая бровью, — сколько времени наши севастопольцы бьются?

— Месяцев пять будет? — нерешительно сказал Чувилев.

— Седьмой месяц наши бьются, — гордо поправил Семенов, и лицо его залилось румянцем. — Впрочем, уже месяц как я никого из наших не вижу… и кто теперь из моего пулемета стреляет, не знаю…

— Ты пулеметчиком был?!

— Да, мне сам Кузенко пулемет доверял!

Семенов вскинул было головой, но сразу помрачнел:

— А вот что я здесь буду делать?

— Танки будешь делать, — ответил Игорь Чувилев тоном опытного человека. — Танки будешь делать, вот что.

— Так это надо уметь, — усмехнулся Семенов.

— Научишься.

— А вдруг не сумею? Я ведь к другой жизни привык. Я морской человек, а у вас тут… лужа… — и севастополец пренебрежительно кивнул на узкую серую ленту реки, петляющую среди лесистых берегов. — Я Максиму из госпиталя писал… Получал ли он мои письма? Я не знаю, что с ним, где наш бастион, а Максим не знает, где я!.. Нет, убегу я отсюда обратно к морю, в наш Севастополь!

— А кто тебе пропуск даст?

— Пропуск!.. Можно под вагоном в ящике укатить.

— Та-ак! Тебя успеют научить делу, а ты укатишь…

— Но, но… Уж и вцепился! Ты меня всего пятнадцать минут знаешь, а уже готов меня… Мало ли что иногда ляпнешь, когда у тебя вот тут… — и Семенов выразительно покрутил пальцем вокруг медной пуговицы бушлата.

Разговор опять прервался. Игорь Чувилев исподлобья следил за своим тезкой. Все в нем нравилось Игорю — и большие черные глаза, посверкивающие из-под длинных, словно спутанных ресниц, и легкое подергивание узкогубого рта, и пестренькая бровь, и этот шрам, багровеющий на скуле. Судьба его представлялась Игорю горькой и трудной.

Чувилев помнил свой приезд в Лесогорск осенью 1941 года, когда он, почти больной после двадцатидневного пути, очутился в общежитии заводской молодежи. В Кленовске ремесленники жили в больших светлых комнатах, кровати были с сетками, мягкими шерстяными одеялами и двумя простынями, в каждом дортуаре (это слово привилось перед войной) висел репродуктор, на стенах — портреты вождей и картины. В Лесогорске ребята увидели наскоро сколоченный барак, где немилосердно дымили печи, на топчанах лежали грубые сенники, а уж о радио и разных там играх и мечтать не приходилось!.. Игорь Чувилев всю первую ночь не опал от дыма и холода. Теперь новичкам уже было полегче: все эти месяцы ребята «дрались» за свое жилье и добились кое-каких перемен к лучшему. Только в одном им не повезло: завхозом в общежитии назначили Олимпиаду Маковкину, жену сталевара Алексахи Маковкина. Все сразу и дружно возненавидели «завхозиху», и она платила «общежитчикам» той же монетой. С ней приходилось воевать из-за каждой мелочи, и победа, по выражению Толи Сунцова, «переходила из рук в руки». Особенно свирепствовала Олимпиада, когда прибывали новички, которых она встречала с такой враждебной подозрительностью, будто все они покушались на ее жизнь.