восемь тысяч.
С приходом ночи как в одном лагере, так и в другом думали о том, что следует делать в столь ужасных обстоятельствах. Солдаты из большого лагеря, увидев, что неприятель занят грабежом убитых, ужином, а кто и просто спит после трудов этого утомительного дня и перенесенных опасностей, выбрали смельчака, согласившегося пойти добровольно в малый лагерь. Посол должен был пригласить находившихся там легионеров ночью подойти к большому лагерю и вместе пробиться через сонных врагов и добираться до какого-нибудь соседнего города.
У солдат малого лагеря, как, впрочем, и у их товарищей из большого, командиров не было, как не было и никаких приказов. Начались шумные споры, и немногие, самые решительные, приняли предложение, каким бы опасным оно ни казалось. Большинство же было не согласно; они спрашивали, почему, если дело кажется таким легким, солдаты из большого лагеря не идут к ним – ведь их же больше.
Тогда Публий Семпроний Тудитан, солдатский трибун, выступил вперед и сказал громким и бодрым голосом:
– В подобных обстоятельствах всякая дискуссия не только опасна, но бесполезна и постыдна. Пусть тот, кто не хочет быть пленником, идет за мной, в другой лагерь, а потом лучше уж умереть в борьбе за жизнь, чем попасть живым в руки врагов. Мы должны выскочить, пока не занялся новый день, когда дорога будет закрыта крупными карфагенскими силами. Оружие и смелость пробьют нам путь, сколь многочисленным не был бы враг. Идемте!
Так он сказал; и, обнажив меч, ведя за собой всего шестьсот человек, вышел за вал и ринулся в бой с ошеломленным противником. Клином пройдя среди врагов, храбрецы пробились к большому лагерю, а от него, соединившись еще с тремя тысячами и действуя подобным же образом, они к утру добрались до Канузия[116].
Там уже собрались еще три тысячи беглецов, среди которых были Публий Корнелий Сципион, Квинт Фабий Максим, Луций Публиций Бибул, Аппий Клавдий Пульхр, Публий Фурий Фил, Луций Цецилий Метелл, все – военные трибуны, а также оптионат Луций Кантилий.
Их радушно приняли и разместили у себя жители города; утром беглецы собрались на Форуме, чтобы обсудить положение. В самый разгар дискуссии вперед выступил трибун Публий Фурий Фил и объявил, он-де пришел сказать собравшимся, что веры в Республику больше нет и многие молодые патриции собрались в храме Юпитера, предводительствует ими Луций Цецилий Метелл, они говорят о море, о кораблях, о необходимости покинуть Италию и просить убежище у какого-нибудь дружественного царя[117].
При этих словах Сципион, покраснев, вскочил на ноги и, пока все кричали, кто одобряя, кто осуждая сказанное Филом, крикнул сильным и дрожащим от гнева голосом:
– Здесь не место подобным словам и разглагольствованиям. Действовать надо быстро и смело. Кто хочет спасти Республику, пусть идет со мной. Вражеский лагерь, видимо, расположен не подле Ганнибала, а там, где вызревают и обсуждаются подобные предложения.
И, обнажив меч, он пошел быстрым шагом вместе с Фабием, Бибулом, Аппием Клавдием, Кантилием и еще со многими другими к храму Юпитера, где Метелл совещался с семью или восемью десятками юношей из патрицианских фамилий.
– Я клянусь, – сказал возбужденно, но уверенно Сципион, входя в храм, – клянусь, что не брошу в беде государство народа римского и не потерплю, чтобы бросил его другой римский гражданин. Если я умышленно лгу, пусть Юпитер Всеблагой Величайший погубит злой гибелью меня, мой дом, мое семейство, мое состояние. Я требую, Луций Цецилий, чтобы ты и все, кто присутствует здесь, поклялись этой же клятвой; на того, кто не поклянется, подъят мой меч[118].
Ошеломленные этими словами, воодушевленные глубокой верой говорившего, собравшиеся на совет юноши устыдились собственной слабости, поклялись умереть за Рим и провозгласили своим вождем Сципиона.
День спустя Сципион навел порядок среди беглецов; в тот же день он узнал, что консул Гай Теренций Варрон находится в Венузии, имея при себе еще четыре тысячи уцелевших, пеших и конных; местными жителями он был принят очень добросердечно и с огромной любовью. Сципион послал к нему письмо, сообщив о том, что он собрал в Канузии четыре тысячи беглецов, всех их он передает в распоряжение консула, которого по-прежнему признает верховным вождем и первым магистратом Рима: если консул отдаст какие-нибудь распоряжения, Сципион будет повиноваться.
Варрон, узнав эту новость, выступил из Венузии со своими четырьмя тысячами солдат и, прибыв в Канузий, объединил их с беглецами, собравшимися в этом городе. Образовавшееся войско он разделил на два легиона и стал ждать развития событий.
Тем временем Ганнибал окружил оба римских лагеря под Каннами и пленил десять тысяч солдат по договору, предусматривающему право выкупа.
А Варрон, вызвав к себе Луция Каптилия, приказал ему срочно отправляться в Рим и передать сенату его письма, в которых он решительно и без умолчаний, но и без пугающих крайностей правдиво рассказал о сокрушительном поражении римских войск.
Когда Кантилий садился на коня, Варрон, окруженный Сципионом, Аппием Клавдием, Публием Филом и многими другими, стоял на главной площади Канузия бледный, нахмурившийся и – хотя из почтения к дисциплине пытался не показать этого – опечаленный и подавленный.
Все собравшиеся просили Кантилия дать о них весточку семьям.
И Варрон тоже сказал ему грустно:
– Жене моей скажи, что я скорее неудачлив, чем виноват; боги знают, что я отдал бы всю свою кровь, дабы только спасти родину от столь страшной беды.
Говорил он взволнованно и сквозь слезы.
– Не терзай себя, о консул, больше, чем надо, – сказал ему Публий Корнелий Сципион, – если кто и виноват в случившемся, то все мы. За исключением Фабия Максима Веррукоза, Павла Эмилия и Сервилия Гемина, все мы хотели битвы… Все мы виновны.
Варрон сжал руку Сципиона. Глаза его наполнились слезами, на губах появилась печальная улыбка; на несколько секунд он задержался с ответом, потому что сильное волнение мешало ему говорить; потом он сказал:
– Ты милостив, о храбрейший юноша… Может быть, ты и прав. Но сколько же людей будет жить с моей жалкой славой?..
И он закрыл лицо ладонями, чтобы окружающие не видели, как он плачет.
А Кантилий, попрощавшись со всеми друзьями, галопом поскакал в Рим.
Глава VII. Подвиги Агастабалаи храбрость Муссидии
Со дня злосчастной битвы при Каннах прошло пятнадцать дней, а Рим еще не оправился полностью от горя, ужаса и отчаяния, которые вызвала в его стенах весть о сокрушительном поражении.
С самого первого, еще расплывчатого сообщения, беспорядочного и лишенного подробностей, душами горожан овладело уныние. Сенат объявил непрерывное заседание. Женщины, растрепанные, в траурных одеждах, заплаканные