Отдал солдат гусака. Убежала турчанка.
– Значит, сама дала и еще приходить велела! – обозлился Суворов.
– Так то не она, другая дала, – стал выкручиваться Пень. – Молодая.
– Ах, молодая! – воскликнул Суворов.
Только воскликнул, а из дома выбегает молодая турчанка и тоже к солдату.
Подскочила, затараторила на своем языке, руками машет и причитает.
Суворов турецкий язык знал, понял, что турчанка говорит о шелковой шали. Протянул он руку к солдатской пазухе – вытащил шаль.
Потупил Пень глаза, понял, что быть расплате. Крикнул Суворов солдат, приказал взять мародера под стражу. Вечером перед воинским строем виновного разложили на лавке и стали всыпать шомполами.
Врезают солдаты воришке, а Суворов стоит рядом, приговаривает:
– Жителя не обижай – он тебя кормит, не обижай – он тебя поит. Так ему. Так ему. Еще, еще! – командует Суворов. – Пусть хоть палочки дурь выбьют. Палочки тоже на пользу, коль солдат нечист на руку. Солдат – защитник жителя. Солдат не разбойник!
Родительская шинель
В наследство от отца Суворову досталась шинель. Была она старая, местами латаная. Но Суворов гордился родительской шинелью. Брал ее с собою во все походы и, как наступали холода, никакой другой одежды не признавал.
И вот суворовская шинель попала в руки противника. Дело было летом. Хранилась шинель в армейском обозе. Как-то на обоз налетел турецкий разъезд, перебил охрану и увез ее вместе с другими вещами.
Фельдмаршал опечалился страшно. Места себе не находил. Осунулся. Лишился доброго аппетита.
– Да мы вам, ваше сиятельство, – успокаивали его армейские интенданты, – новую шинель сошьем. Лучшую.
– Нет, нет, – отвечал Суворов. – Не видать мне подобной шинели. Нет ей цены. Нет ей замены.
О пропаже суворовской шинели узнали и солдаты Фанагорийского полка. Договорились они во что бы то ни стало вернуть от турок фельдмаршальскую шинель.
Во главе с поручиком Троицким и капралом Иваном Книгой солдаты пошли в разведку. Но неудачно: шинели не нашли. Зато взяли в плен турка. Стали допытывать, но тот про шинель ничего не знал.
На следующий день снова ходили в разведку, снова взяли турка, но и этот турок нового ничего не сказал.
Две недели солдаты упорно ходили в разведку. Изловили за это время шесть турецких солдат, и лишь седьмой оказался из тех, что принимали участие в наскоке на русский обоз.
Пленник долго не мог вспомнить, была ли шинель и что с ней стало. Наконец вспомнил, что досталась она при дележе захваченного имущества старому турку по имени Осман.
– А где он? Жив тот Осман? – заволновались солдаты.
Осман оказался жив. Только вот задача – пойди излови Османа.
Тогда поручик Троицкий решил отпустить пленного турка и наказал: если тот принесет в русский лагерь суворовскую шинель, то и остальные шесть будут отпущены.
На следующий день турок вернулся, принес шинель.
Узнал Суворов, как попала к русским шинель, страшно разгневался.
– Людьми рисковать! Из-за шинелишки солдатские головы под турецкие пули! – кричал он на поручика Троицкого.
Смутился поручик.
– Так они, ваше сиятельство, сами.
– «Сами»! – пробурчал Суворов, однако уже не так строго.
Потом взял шинель в руки, глянул на потертые полы, на залатанный борт и вдруг заплакал.
– Чего это наш фельдмаршал? – спрашивали не знавшие, в чем дело, солдаты.
– Шинель, – отвечал Иван Книга.
– Ну так что?
– Родительская, – с нежностью пояснял капрал.
Заманивай!
На реке Треббии разгорелась кровопролитная битва с французами.
Суворов внимательно следил за ходом сражения. Сидел верхом на казацкой лошади, без мундира, в белой рубахе, со шпагой в руке.
В самый разгар битвы один из русских полков не выдержал напора французов. Солдаты дрогнули, отступили, побежали. Вместе со всеми бежал и молодой солдат Ермолай Шокин.
«Ну, гибель пришла!» – думал солдат и шептал про себя молитву.
Заметив замешательство русских, Суворов бросился к отступающему полку. Подлетел на разгоряченном коне, закричал:
– Заманивай! Шибче! Так, правильно! Бегом!
Бежит Шокин, думает: «Как же понять? Какое же здесь заманивание, раз полк отступает?»
А Суворов опять:
– Шибче! Шибче! Заманивай!
Пробежали метров двести. Вдруг Суворов осадил коня. Привстал на стременах. Взмахнул над головой шпагой.
– Стой! – закричал. – Хватит!
Беглецы остановились. Остановился и Ермолай.
– Чудо-богатыри!.. Назад!.. – закричал фельдмаршал. – В штыки!.. Ура!.. С нами Бог! Вперед!..
Повернулись солдаты лицом к неприятелю. Ударили в штыки.
– Вперед! – не умолкает Суворов. – Богатыри! Неприятель от вас дрожит! – И первым летит на французов.
Смяли, разбили солдаты противника.
Бежал Шокин, бился штыком, думал: «Ой ловко, ой как ловко Суворов все дело повернул! И виду про отступление не подал. И не ругал».
И другие солдаты про то же думают. Бьются, не жалея себя, искупают минутную трусость.
А Суворов уже был далеко от этих мест, ястребом сидел на коне и снова зорко следил, всё ли везде в порядке.
Три дня длилась битва на реке Треббии. Победа была суворовской – полной.
«Я сам принесу свою голову»
В русском лагере солдаты поймали француза. Поначалу француз молчал. Говорил лишь «пардон, пардон»[12] и больше ни слова.
Потом, когда солдаты на него поднажали, пленник разговорился. Сознался, что проник в русский лагерь затем, чтобы убить Суворова.
– Убить?!
– Ишь ты, стервец!
– Вешай его! – зашумели солдаты.
Однако подоспел дежурный по лагерю и вовремя остановил самосуд.
Стали выяснять. Оказалось, что французы оценили голову Суворова в два миллиона ливров. Вот и соблазнился французский солдат. Решил подкараулить, убить Суворова и доставить своим генералам голову русского фельдмаршала.
Доложили Суворову.
– Помилуй Бог, два миллиона ливров! – воскликнул Суворов. – Так дорого!
Слух о французском солдате прошел по всему русскому лагерю. Теперь не только солдаты, но и офицеры и генералы стали требовать казни лазутчика.
Однако фельдмаршал, к общему удивлению, пленника отпустил.
– Ступай, – произнес, – доложи своим генералам – пусть ждут. Я сам принесу к ним свою голову.
Суворов сдержал «обещание». Через несколько дней при городе Нови русские войска разбили французов. Бросив знамена, обозы и всю артиллерию, французская армия позорно бежала. Командующий французской армией генерал Жубер был убит.
– Надули меня французишки, – «сокрушался» Суворов. – Зря ходил. Не захотели платить. Поразбежались!
Говорун
Генерал князь Пирятин-Тамбовский во всех походах таскал за собой золоченую резную карету.
Генералом Пирятин был неважным. Зато говоруном оказался страшным. Раз уж завел разговор – не отцепится. Собеседник уже и так и сяк, уже и шляпа в руках, и сам стоит у порога, а Пирятин:
– Минуточку, минуточку. Я вам еще одну историю расскажу.
Старшие и равные по чину стали избегать Пирятина. Тогда генерал принялся за подчиненных. Вызывает к себе офицеров и начинает рассказывать им всяческие истории. Вначале офицерам это нравилось. А потом, когда генерал рассказал все истории и раз, и второй, и третий, то и им опротивело. А так как начальству перечить было нельзя, офицеры придумали очередность. В понедельник ходил майор Краснощекин, во вторник – поручик Куклин, в среду – капитан Рябов, и так до конца недели. Называлось это у офицеров несением «разговорной» службы. Ходили, слушали, тратили время и проклинали Пирятина…
С кем только не беседовал за свою долгую жизнь генерал, а вот с Суворовым не приходилось. А поговорить с фельдмаршалом очень хотелось. И вот случай представился князю.
Один из неприятельских городов сдался русским без боя. Порядок в подобных случаях был таков, что победитель должен был в город въезжать в карете.
– Зачем мне карета? – заупрямился было Суворов. – Донской конь – лучшей не сыскать для меня кареты.
Однако генералы пристали, заговорили о престиже русской армии, о вековых порядках. Суворов поспорил и сдался.
Стали искать карету и вспомнили про князя Пирятина.
«Вот повезло! – обрадовался князь. – Вот уж наговорюсь, вот уж натешусь».
Целую ночь генерал не спал, вспоминал разные истории, все готовился к встрече с Суворовым.
А сам Суворов страшно не любил болтунов. Слышал он про Пирятина, понял, что заговорит его генерал по дороге.
Тогда Суворов по поводу кареты и ее хозяина отдал такой приказ:
«У генерала князя Пирятина-Тамбовского позлащенную его карету взять. Хозяину сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».
Прочитал Пирятин приказ, и сразу настроение у князя испортилось. Однако приказ есть приказ, надобно повиноваться.
Сидит Пирятин в карете, держит голову, согласно приказу, повернутой вправо, молчит. Молчит, а самого так и распирает. Уж больно хочется ему заговорить с Суворовым. Просидел генерал молча минут десять и все же не вытерпел: