пришли с ксендзем Янком, неизмерно встревоженные этим, хотели выйти из-за стола, когда их встретила судьба первых.
Кололи и раздирали им беспощадно ноги так, что смотрящим на эти мучения, движения, подпрыгивания, метания должны были показаться безумными. Они были ими от боли.
С первого стола смех, издевательские крики, тыкания пальцем повторялись всё яростней.
В зале царил шум. Епископ сидел торжествуя.
– От безумных, помешанных, прежде чем дьявол не вызволит, нет другого спасения, – сказал он громко, – только отдать их под бдительную стражу, чтобы не были вредными для людей.
Он кивнул по направлению первой двери, которая тут же открылась, и через неё пирующие увидели вооружённых тюремных стражников и епископских палачей, самую низкую челядь, писарей, батраков, которые, смеясь, с верёвками в руках, стояли, ожидая приказа.
– Связать их! В темницу! – выпалил епископ. – Закрыть на хлеб и воду, пока рассудок не вернётся.
Янко с товарищами, видя уже, какая судьба была им уготована, не говорил ничего. Он и все его товарищи, не теряя мужества, не показывая тревоги, стояли, готовые ко всему.
Это спокойствие предназначенных на мученичество людей привело епископа в отчаяние.
– Связать безумных! Связать! В подземелье! – повторял он, весь трясясь.
Стражники гурьбой вторглись в столовую комнату и с диким варварством людей, которые рады помучить вышестоящих, начали хватать ксендзев, тянуть и бить, хоть те им не сопротивлялись, не защищались от них.
Янко, который сидел ближе других к епископу, оттого, что до него нескоро дошла очередь быть вытащенным из-за стола, имел время поднять к нему руку и крикнуть:
– Великий Бог покарает тебя, пойдёшь на презрение веков, потомков! Amen!
Когда он это говорил, ему снова покалечили ноги, а палач, схватив его за воротник, вытащил стонущего из-за стола.
Однако, прежде чем всех забрали и связали, прежде чем насилие было совершенно, стражники свалили половину столов, комнату забросали посудой, едой, залили вином, поцарапали пол. Через открытые двери вбежала свора псов, жадно хватая остатки еды.
Среди этого замешательства времени прошло достаточно, епископ Павел сидел, смеялся, подстрекал, наказывал паробкам, чтобы узников, не жалея, стегали. Те верёвками, которые оставались у них в руках, били пленников по плечам и головам.
Некоторые падали, тащили их по полу. Так, наконец, собрали всех, а из-под поваленных столов, смеясь, выскочили слуги, которые по поручению и приказу епископа кололи каноников в ноги, чтобы сделать их безумными.
Затем начали собирать осколки, посуду, вытирать пол, заново его посыпать и приводить комнату в порядок, потому что на этом епископское пиршество не должно было закончиться…
Это было только вступление к нему.
Со злобной улыбкой обернувшись к своим, Павел крикнул:
– Ну, теперь уже мы можем спокойно поесть, когда избавились от помешенных!
Некоторые из приближённых смеялись во всё горло, но в душе не один задрожал, думая, что такая же судьба может постичь и его. Подделывали всёлость, которой никто не имел в себе. Епископ мог это угадать, потому что приказал наливать подчашему, а сам, один за другим осушая кубок, давал хороший пример.
Царящий в сенях шум, когда вытаскивали и связывали пленников, постепенно начал смолкать. Румяные мальчики с длинными волосами, с фиглярными улыбками на губах, крутились, прислуживая, приносили новые миски, но разговор, прерванный так трагично, заново завязаться не мог, хоть все были в близком кругу и ничто свободно распустить язык не запрещало.
После смерти Верханца Павел, который нуждался в такой правой руке, а скорее в такой anima damnata, каким был покойный, выбрал себе дальнего родственника, который, подлостью и распутством потеряв всё, два раза осуждённый на смерть, притулился, почти умирая с голода.
Звали его Вит Полкоза, немолодой уже был, от прошлой жизни носил памятку на одной руке, на которой уже ни одного пальца не было. Справлялся оставшимися фалангами. Нос также имел наполовину раздробленный, не в бою, а в корчме, когда его однажды пьяного холопы избили до полусмерти.
Этот Вит, которому ничего не стоило исполнить любой приказ, лишь бы ему от этого было хорошо, уверенный в безнаказанности, а в случае проступка под угрозой тюрьмы, служил епископу, заменяя Верханца. Служил ему как пёс, который не смотрит, на что и на кого лаять.
Ему было поручено вытащить пленников, запереть и поставить около них стражу.
Исполнив это, он появился, уже хорошо напившийся и тем более дерзкий, постоял на пороге, дал знак, а потом сразу на своё место у двери сел. Ни у кого не было желания разговаривать, ему подобало всех развеселить.
Таким образом, зная, что пану больше нравится, он начал:
– На Вавеле все городские каменщики на износ работают.
Пани княгиня приказала разделить стеной дворец на две части, чтобы два пола отделить друг от друга и не подвергать их искушению. Тогда в замке будут два монастыря, чем хвалится её милость.
– И очень! – отозвался епископ злобно. – Князь Болеслав, видя других, наслаждающихся доброй дружбой с женщинами, вероятно, сам захотел бы другой жизни.
– Идёт к тому, – рассмеялся ксендз Шчепан, – что Пясты хотят умереть без наследника. Начало этому положила княгиня Ядвига, отсадив от себя Бородатого, а наша пани направляется по их тропе.
– В самом деле, даже от естественного умножения своего рода воздерживаются, – добавил насмешливо епископ. – У нас их всё-таки достаточно, и чересчур… Один хороший стоил бы этой кучи…
Из-за угла стола выступило смеющееся лицо с прищуренными глазками ксендза Квоки. Носил он это прозвище, под которым его все знали, хотя имел другие родовые имена. Оно досталось ему в награду оттого, что много говорил и на дворе епископа других забавлял.
– Ну что же! – сказал он. – Если бы ваша милость разрешили, для того, чтобы сделать пиршество набожным, как надлежит особам духовного сана, мы на нём могли бы напевать Пястовскую литанию.
Другие от одного упоминания о ней уже начинали смеяться. Епископ вовсе не препятствовал.
Кубки, поспешно наливаемые по кругу подчашим и выпиваемые не мешкая, хорошо приготовили умы к этой насмешливой песне, автором которой был ксендз Квока.
– Нашу литанию! Литанию! – воскликнули из-за стола. – Споём.
Ксендз Квока вылез немного из-за угла, сделал набожную и смешную мину, стиснул руки и громко, церковным образом запел.
– Болеслав Чистый!
– Очисти нас! – отвечали ему хором.
– Благочестивый Болеслав Одоничевич!
– Молись за нас!
– Болеслав Сильный, Зеймовита сын!
– Завоюй нас, если можешь!
– Это бы пригодилось, – вставил епископ.
Тем временем они пели дальше, смеясь и выкрикивая.
– Болеслав Рогатый!
– Не бодай нас ими! – отвечали.
– Если бы ты дал нам сюда своего скрипача, – пробурчал Вит, – тот бы пригодился.
– Малюсенький Болеслав, сын Лысого! – пел Квока.
– Расти постепенно…
– Конрад Черский…
– Не