раз приказывала ей причёсывать, всё иначе. Платье также в день часто меняла, наряжаясь всё иначе, всё удивительней.
Лёжа потом на мягком постлании, с руками, положенными под голову, она девушкам велела петь себе любовные песни.
Рядом стояли лакомства, которые она постоянно грызла, всё более иные придумывая напитки и еду, потому что всё ей быстро наскучивало.
Какой-то мятежный дух ничему ей долго радоваться не давал, нуждалась в перемене; желала невозможных вещей, потом с презрением их бросала, а всякая мелочь выводила её из себя, гневила, выжимала слёзы из глаз. Девушки видели её вдруг срывающейся с постели, бегающей о комнатам… плачущей и смеющейся, как бы в приступах безумия.
Такой, с искрящимися глазами нашёл её в этот вечер епископ. Она поглядела на него с тревогой, изучая.
– Ты знаешь, – воскликнула она с горьким упрёком, – ты знаешь! Монастырь мне снится, едва закрою глаза! Слышу наш колокол на хоры и песни этих проклятых монашек… мои собственные. Вижу там себя… Вижу и чувствую, как меня раздетую донага стегают и бросают в тёмную келью и замуровывают навеки.
Епископ пожал плечами.
– Я схожу с ума! – говорила она, прижимаясь к нему. – Не выживу! Эти сны! Эти ужасные сны! Я видела королеву Саломею. Она встала из могилы, бледная, белая, вокруг головы имела золотой, лучезарный круг, смотрела на меня так – а! так! Что меня её взор как копьями пронзил… Тут! Тут! Ещё у меня болит!
И она показала на грудь.
– Я уже не сплю ночью, боюсь этого страшного кошмара… Приказываю петь, сижу, глаза слипаются, сны возвращаются. Днём, когда засыпаю от усталости, то же… Нигде покоя!
Епископ хотел рассмеяться, только его губы скривились, он упал на ближайшее сидение. Она стояла перед ним.
– Я знаю, – продолжала она лихорадочно дальше, – Монашки хотят меня туда назад вернуть… замуровать, убить, может… голодом уморить. Покойная королева, пани моя, она мне никогда не простит. Это был её монастырь, а мы – её детьми. Почему не прикажешь ксендзам молиться, чтобы избавить меня от этих снов? Я не пошла добровольно, я невинна. Ты меня втянул в этот ад… Сама не знаю, где хуже мне было – там или тут.
Она закрыла глаза, затряслась, и затем, опустив руки, начала танцевать по комнате, напевая, смеясь, жестикулируя, вынуждая себя быть весёлой. Это веселье от грусти было очень неприятным. После него она разрыдалась.
– Ведь должно быть какое-то спасение от этих мучительных снов? – спросила она.
Епископ нетерпеливо вскочил.
– Достаточно уже этих глупых снов! – крикнул он. – Я пришёл сюда к тебе на отдых, не на огорчение. Мне нужно счастливое лицо, а не плач.
Бета, слушая, глаза уставила на стену.
Из-за двери с любопытством поглядывали слуги. Она хлопнула в ладоши.
– Ханна! – воскликнула она. – Сюда! Сладкого вина!
При упоминании о вине Павел задумчиво вытянул руку.
– Вина! Подать сюда вина! – повторил он.
Ханна, старшая над девушками, молчаливая невольница с опухшим и синим лицом, покорная, хитрая, боязливая, появилась с позолоченным жбаном и кубками.
Она живо подала напиток сначала епископу, но Бета с гневом схватила кубок первая. Только после неё налил себе Павел и выпил быстро и жадно.
Он встал, подкрепившись, пробуя улыбаться, хотел погладить Бету по лицу, но та, обиженная, ускользнула от него.
Ханна вышла, оставив жбан на столе у стены.
– Это вино, – отозвалась Бета, – оно от снов не помогает, после него они бывают ещё страшнее.
По Павлу видно было, что хоть пришёл сюда по привычке, мыслями был где-то в другом месте. Кокетливые движения и улыбка девушки, настроение которой каждую минуту менялось, развеять его не могли. Вскоре он обновил кубок, прошёлся по комнате, потёр вспотевшее лицо, шепнул с принуждением пару слов и повернул к дверям.
Бета заступила ему дорогу.
– Я боюсь оставаться одна! – сказала она.
– А я дольше тут сегодня не могу быть, – ответил Павел, – у меня другое бремя на голове.
Они поглядели друг на друга – Бета гордо отошла от двери.
– Ну, тогда иди! – сказала она, указывая на неё. – Иди!
Она закусила губы, не договорила…
III
Во дворце епископа была просторная столовая комната.
По обычаю того времени, который соблюдался в больших домах, по кругу были узкие лавки и столы, а места посередине были свободные, для службы. Гости садились только с одной стороны, от стены. В этот день её с особенной заботой устроили для приёма ожидаемых гостей. Челядь внимательно глядела, чтобы белые скатерти, которые постелили, доставали прямо до самого пола.
Несколько раз ксендз Шчепан выходил смотреть, как стол был прибран и накрыт.
У конца, где с обеих сторон сходились бегущие вокруг сидения, для епископа поставили высокое кресло, устланное бархатными подушками.
Было великолепно.
Хотя щедрый и не уважающий деньги, ксендз Павел из Пжеманкова имел с чем выступить по-пански, сам по себе будучи богатым и разбрасываясь костёльными доходами, а на права на них не обращая строгого внимания.
Везде светились тяжёлые серебряные жбаны, некоторые позолоченные, ковшы и кубки, частью серебряные или оловянные, миски, длинные и круглые. У епископа еды было всегда предостаточно, а приправляли её хорошо, потому что он сам и его любимцы отличались обжорством. Охота, обильные богатства капитула обеспечили столу всего, чего только желали.
Из-за границы привезли вино, приправы и лакомства.
При новых людях, чужеземцах, легатах из Рима, которые часто наведывались в Польшу, созывая синоды и с руки папы наводя порядок в костёле, епископ, хоть выступал по-княжески, сдерживался, однако, держась в некоторых границах, не давая себе излишней свободы. Со своим собственным духовенством и приятелями он не обращал ни на что внимания, не боялся никого – делал, что пожелал, а когда пьянел, больше помнил буйную свою молодость, чем сан, к которому теперь причислялся.
Недружелюбное епископу духовенство давно уже не бывало у него, ни в доме, ни у стола. Оно не имело охоты приходить к нему по доброй воле, а когда несколько раз оно не появилось, когда приглашали, не звали его больше.
В этот день происходила необычная вещь – уже через послов знали, что противники Павла все обещали появиться.
Поэтому столы накрыли так, чтобы места для них было достаточно, по правую руку пастыря назначив сидения для тех, что были ему врагами, об этом знали.
Обеды были в то время рано, перед полуднем, стало быть, там уже с рассвета крутились. Епископ, сам открыв двери, несколько раз выглядывал, была ли по его желанию прибрана пиршественная комната… выглядывал ксендз Шчепан, совещался с ним, ходил