в 1967 году; ей было тридцать два года. Ее самые шокирующие стихи – те, которым она обязана своей скандальной славой, – были посвящены ее романам, но она также писала о политике и обществе, особенно в конце жизни. Она смело и без стыда признавала свои романы и благодаря этому приобрела статус культовой поэтессы. Ей восторгались и ее ненавидели. Она пересмотрела понятие личного «греха», начав воспринимать его как неповиновение авторитету, особенно авторитету Бога (
Согретая огненным объятием / Я совершила грех наслаждения).
Устав от божественной аскезы
В полночь в постели с Сатаной
Ищу прибежища в падении со склонов
Нового греха.
«Останется лишь голос». Так называлось стихотворение Фаррохзад, которое я записала на верху страницы дневника и подчеркнула дважды. Ниже добавила, что мы с матерью крупно поссорились из-за Форуг (ее всегда называли по имени; с мужчинами-поэтами таких вольностей себе не позволяли). Мать твердила, что не для того меня воспитывала, чтобы я пошла по стопам «такой женщины». Я написала, что будь мать больше похожа на «таких» женщин, нам всем жилось бы намного веселее.
Через несколько дней я вернулась с дневного занятия в Британском совете, и мать вызвала меня в библиотеку. Она сидела в мягком кожаном кресле, выпрямив спину. В соседнем кресле развалился Рахман, а напротив него сидела тетя Мина, явно испытывающая неловкость. На кофейном столике, выставленный на всеобщее обозрение, лежал виновник этого собрания: мой дневник в скромной черной пластиковой обложке. Господин Рахман смотрел на меня и снисходительно и многозначительно ухмылялся. Обычно он вставал на мою защиту, но сегодня молчал и иногда неодобрительно щелкал языком, а в глазах играла лукавая искорка.
Мать потребовала объяснить, как мне хватило наглости писать в своем дневнике, что я предпочла бы «эту женщину» своей родной матери. Тетя Мина пыталась всех успокоить. Я спросила, с какой стати мать читает мой личный дневник: кто дал ей на это право? Рахман с видом святоши ответил, что мать имеет право предотвратить грех. Мол, в исламе это право есть даже у незнакомцев. Чем более беспомощной я себя ощущала, тем наглее становилась. В свою защиту я попросила их задуматься, что Форуг – влиятельная поэтесса.
В этот момент мать заговорила своим самым ужасным равнодушно-издевательским тоном.
– Ты, конечно, права, – саркастично произнесла она. – Ты же у нас кладезь знаний. Как может такая невежда, как я, даже мечтать достигнуть таких высот! – Когда она на нас сердилась, ее лицо становилось ледяным, и она нарочно говорила высокопарным языком. Меня могла называть «мадам» – она всегда так делала, когда писала мне укоряющие записки. Она писала их и оставляла дома в разных местах. Другие семьи разговаривали, а мы общались письменно и в письмах высказывали свои чувства, чаяния и жалобы. Мы писали их на бумаге, будто заглянуть в глаза друг другу и просто поговорить было невыносимо.
Иногда ее записки были короткими и чистосердечными: она поздравляла нас с днями рождения, например, или с Новым годом, или с каким-либо достижением. Но чаще всего она писала их, когда злилась. Тогда она обращалась к нам обобщенно: «мой образцовый муж», «мои благодарные дети», «моя ответственная дочь». Она часто перечисляла все, чем ей пришлось ради нас пожертвовать. «Материнский долг – воспитать детей порядочными, – писала она в одной из своих записок. – Я рада, что воспитала в вас индивидуальность», – продолжала она и приводила список наших прегрешений. Она никогда не умаляла наших «достижений», как их называла, потому что в глубине души считала их своими. Часто она заканчивала словами: «Простите, что я была плохой матерью. В этой семье я никому не нужна, я лишняя. Желаю вам троим всего хорошего». Позже она стала добавлять и внуков в список виновников своих несчастий.
Я уже тогда должна была заметить, что в этих записках не хватает самого главного. «Азар, несомненно, блестящая ученица, – писала она, нарочно выражаясь максимально безэмоционально и сухо. – Главная задача матери – быть преданной своим детям». Теперь мне грустно от этой болезненной отстраненности, которая у нее называлось любовью. А в то время мы воспринимали ее записки как должное и не видели стоявшей за ними пронзительной боли.
В тот день мне сделали выговор, я через силу и сквозь слезы извинилась, после чего меня отправили в свою комнату. День ясно отложился в моей памяти: я просидела у себя до вечера, отказывалась от еды, к телефону не подходила. Мать отправляла за мной слуг, брата, дядю, чтобы те привели меня ужинать, но я так и не пришла. С опухшими от слез глазами сделала уроки и провалилась в дурман жалости к себе. Даже Мехран меня больше не интересовал. Я не думала о Бехзаде Сари – все равно я отказалась за него выйти. Мне хотелось жить в мире, в котором не было бы ничего общего с моей жизнью. Что, если я смогу жить нормально? Не знаю, как я пришла к такому выводу, но к ночи я решила: ладно, так и быть, выйду замуж.
«Вчера приходили Незхат и Азар, – написал в дневнике отец. – У Азар новый жених. Она уже нескольким отказала. Этого зовут Мехди Мазхари, он сын полковника Мазхари. Я знаком с генералом Мазхари, его дядей: он хороший человек. Очень известная в Азербайджане семья. Но меня беспокоит, с одной стороны, отношение ее матери, моя собственная проблема и наивность и неопытность Азар, а с другой – мне больно видеть, как Азар мучается из-за обстановки дома. Возможно, это и толкнуло ее к замужеству… Ее мать торопится решить вопрос как можно скорее. Думаю, она хочет устроить свадьбу, пока еще занимает парламентский пост. Азар постоянно плачет, она несчастна. Не хочет выходить замуж, пока я в тюрьме, но я не знаю, когда меня освободят; не может же она от меня зависеть».
Семья Мехди Мазхари – семья военных – была во многом полной противоположностью нашей. Мехди был единственным мальчиком, родившимся намного позже самой младшей дочери Мазхари; мать души в нем не чаяла. Когда мы познакомились, он учился на последнем курсе факультета электронного машиностроения университета Оклахомы. Любил Фрэнка Синатру, главным образом потому, что тот символизировал определенный образ жизни: богатство, обаяние, общественное признание, прислуга в белых перчатках за обеденным столом. Его родные были беззастенчивыми материалистами, в то время как мои не придавали значения материальным ценностям.
Поначалу я не приняла его предложение всерьез. Я его не любила. Он даже не казался мне физически привлекательным. Прежде за мной никто настойчиво не ухаживал, кроме Бехзада, но за него я