товарищ. Нельзя за него не выпить!
— Ну и прозвание у него…
Но я не слушал мать, прочитывал еще страницу и снова кричал:
— Цел и Серега Скалов. Налей-ка, мама. А Нинка замуж выскочила… ППЖ.
— Что-что?
— Походно-полевая жена. Выпьем и за нее, все же фронтовичка. Нет. За Зорьку пью, она честная. Налей-ка, мать…
— Хватит, сын. Выпивка к добру не приведет.
— И правда. Убери водку, мой мотор, кажется, заработал вразнос. Завтра, мама… — я не договорил, в дверь постучали. В комнату ввалился мой дядя по матери, Василь Васильевич, человек сугубо гражданский. Мы обнялись, поцеловались.
Бывший токарь, перед войной он работал редактором заводской многотиражки, а после парторгом.
— А теперь я стал колхозником, — весело рассказывал он. — Уполномоченный по заготовке хлеба государству. Вот работка так работка. В жисть бы такой не видеть. В колхозах, понимаешь, ни людей, ни лошадей, в общем, никакого тягла в наличности. Коней и машины в армию мобилизовали. Сам я проводил эту кампанию. Эх! — Дядя, говорливый, никогда не унывающий, любящий пошутить, вздохнул: — А тут зябь поднимать надо. Чем? Как? А как знаешь и чем хочешь. Не поднимешь — хлеба не дашь, а кому не дашь — фронту! Рабочему у станка! Нельзя не давать. Как-то выкручиваться надо. Решили пахать на коровах, колхозных и личных. Хозяйки — в голос ревут, пуще коров в голодуху. Не бывать, мол, этому. Выехал я на село. Вызываю председателя.
«Указание получил?» — спрашиваю. «Да, — говорит, — получена бумаженция. Только сильничать народ не могу. Нету у него на это согласия, а я их выбранный…» — «Клади партбилет на стол!» — кричу и хлопаю кулаком по столу. Председатель с лица словно снегом облепленный сделался, губы так и кривятся, будто обмерзли. Но мужик сильный, переборол себя, понимает: не шутки шутить прибыл я из обкома. «С кого начинать будем?» — говорит наконец. «С себя!» — рублю, как топором. Едем к его двору. Я в телеге остаюсь, жду, а председатель во двор отправляется. Слышу, там бой идет: куры кудахчут, корова ревет и женщина голосит. Выскакивает председатель из калитки, а за ним супружница его с переломленным коромыслом. Увидела меня, опустила свое оружие, меряет меня глазами, словно норовит еще пару обломков сделать, но уже о мою спину. Председатель тут хвать кнут с телеги да к ней. Она во двор. Как уж там поладили они, не ведаю. Только запрягла баба свою буренку в паре с парторговской рыжихой, а за ними и все село выехало в поле. Вот как, брат фронтовик, в тылу воюем.
— Налей нам, мама, со встречей, — попросил было я, но дядя остановил ее.
— Выпью, хоть и не пьющий, если мое предложение примешь. Пришел я к тебе за делом. Помоги, потрудись в колхозе. Хоть одного живого парня девки увидят.
— Нет уж спасибо. Я решенье принял, а танкисты решений не меняют. Завтра выезжаю на фронт.
— Ой! — вскрикнула мать и затихла.
— Да кто тебя пустит. Чать, врачи понимают? — удивился Дядя.
— В этом деле я сам себе врач. Здесь от меня как от козла молока. А на фронте многое могу. И как радист, и как стрелок. С левой руки, с левого глаза бить буду!
— Да и как же ты…
— А вот так. Пока отпуск у меня — до фронта доеду. Кто вернуть меня сможет? Куда хочу, туда и еду.
— Ты не оцениваешь роли тыла.
«Вот еще мне дома политрук нашелся», — подумал я.
— Оценил. У девчонок одни глаза остались. Надолго ли хватит их? Завтра еду. Адрес части Зорька прислала. Конспиратор она, радистка, адрес кодом написала.
Шинель, новую шапку, лишнюю смену белья оставил я матери. Знал, что мать по ночам кроит из лоскутов ватники, а потом на толкучке сбывает, тем и кормит семью. На ее почтальонское жалованье и в мирное время концы с концами не сведешь.
Достал я из вещмешка кирзовую куртку, танкошлем, облачился, словно витязь в доспехи.
Перед отправлением поезда, когда я простился с родными и шагнул к подножке вагона, кто-то положил мне на плечи тяжелые руки. Оглядываюсь — Юра. Подтянутый главстаршина. Глаза Юры хитро щурятся, а чувственные губы плывут в улыбке.
— Не удивляйся, мин херц. Папаша позвонил начальнику училища, тот брякнул начальнику гарнизона… Скоро и я за тобой. Папаша обещал…
— А моего папаши…
— Не надо… — Юрка обнял меня и крепко поцеловал.
И опять я не успел впрыгнуть в вагон: появились Вена и Саша с подарком: сало, сухари и три банки «второго фронта».
— Спасибо! Особо за «второй фронт».
Поезд тронулся, Юрка вскочил на подножку, еще раз обнял меня, словно знал, что больше нам не встретиться. Вскоре нашла его на Дунае хорстовская пуля.
Вот и снова Москва. В каморке дяди-лейтенанта на столе закуска, та, что Вена мне дал, и фляга спирта, что на заводе подарили. За столом мы вдвоем.
— Что так скоро, племяш? — спрашивает он после объятий. — Ведь у тебя и девушка дома оставалась?
Я молчу. Думаю не о девушке, а как бы это начать про отца. Но почему дядя о девушке спрашивает? Может быть, он уже знает, что бати нет в живых, может, и в первую нашу встречу знал? Но не сказал, пожалел. Неужели в глазах родных я все еще ребенок?
Я посмотрел на дядю, взгляды наши встретились, дядя опустил глаза.
Знает. Все он знает. Я рванулся к нему, положил голову на грудь и, не в силах больше сдерживаться, зарыдал.
Дядя не утешал меня, только слегка гладил ладонью по спине. Ждал, видимо, когда я сам успокоюсь.
А мне вдруг стало жутко — не стало отца, обманула любимая. Мать в день моего приезда до утра почти перечисляла моих уличных дружков, товарищей по школе и заводу.
Сколько имен назвала она, какой длинный и еще