Читать интересную книгу Царство медное - Елена Ершова

Майра понимала его возбуждение. Она сама видела подозреваемого только однажды, когда его везли на каталке, опутанного проводами капельниц. Но и теперь перед глазами пронеслись сумбурные картины…

«… пылающие глаза… двигающиеся челюсти-жвалы… капли яда на гладком жале…»

Они отбросили предрассудки и вошли в палату.

Ничего этого не было. Чуда не случилось. Монстр не сошел с картинок фантастических книг.

На кровати лежал человек, опутанный проводами и бандажами, из-за чего он походил на древнюю мумию. В свете люминесцентных лап поблескивали хромированные сочленения капельниц. Мерно попискивала система жизнеобеспечения, заставляя сердце Майры биться в том же ритме.

— Он совсем не похож… — вырвалось у Баэра.

Это насмешило Майру, и она издала короткий нервный смешок.

«Полное разочарование, господа правительственные агенты, не так ли?»

— Гм… Вереск?

Ее голос прозвучал хрипло. Майра мысленно выругалась: меньше всего ей хотелось выглядеть глупо перед агентами.

Майра откашлялась и попробовала снова:

— Ян Вереск? Я инспектор полиции Каранка, а это специальные агенты Динику и Баэр. Мы пришли поговорить с вами.

Человек оставался неподвижным. Его грудь тяжело вздымалась. Белесая щетина скрыла часть шрамов, но черная повязка лежала рядом на столике, и при виде затянувшейся впадины на месте глаза Майру едва не затошнило.

— Позвольте, я поговорю с ним сам, — вежливо предложил Динику.

Он мягко отстранил ее в сторону, и это был жест, означающий, что роль Майры в этом деле сыграна, и человеку ниоткуда пришел срок снова уйти в никуда.

Динику подошел к кровати и тронул человека за плечо.

— Встать, солдат.

Его голос прозвучал по-военному отрывисто и грубо.

Человек на кровати по-прежнему не пошевелился, но все же открыл глаз. Динику улыбнулся ему радостно и тепло, будто наконец-то повстречал старого и горячо любимого друга.

— Вставай, сынок, — уже мягче произнес он. — Погулял и хватит. Пришло время забрать тебя домой.

29. Кошки-мышки

Зима овладела Дербендом в считанные часы, и тот сдался без боя. Склонился перед могуществом стужи, очистившей город от нашествия ос. За одну ночь листья на деревьях потемнели, застыли тонкими омертвелыми пластинками. Иней лег на провода и звездчатым полотном покрыл крыши домов. Снежная буря обошла Дербенд стороной, но там, откуда она явилась, вовсю уже царствовали метели.

Чистый, словно только что вышедший из-под рук мастерицы снеговой рушник укрыл развалины далекого Выгжела. Оставшиеся в живых никогда не расскажут об истинной причине разрушения города, и только будут тихо оплакивать тех, кто навсегда пропал в молочной круговерти.

Плакала и слепая ведьма в своей одинокой зимовке, и шептала, уставивши в морозную тьму незрячий взор: «Остановись, оска… остановись…». Но ее шепот не был слышим за многие мили в ревущей зимней кутерьме. И белая муть заливала ее глаза. Высокие снежные столбы вырастали под окнами, и буря стонала от бессилия и тоски, и неслась дальше, на север.

Там, под тяжестью торфа и болотной тины лежали мертвые девушки: их упругие тела почернели и высохли, когда-то сияющие глаза сомкнулись навеки, в волосы набился ил. Хотелось встать — но не было сил пошевелиться. Хотелось любить — но не бились больше нежные сердца. И тоска от этого становилась еще невыносимее, и голод еще мучительней. Тогда вздымался над замерзшими болотами саднящий вой. И снежный вихрь летел дальше. До макушек заметал порыжевшие от радиации мертвые леса, и казалось, что теперь это царство не меди, а серебра. И уже не призрачный звон колоколов прокатывался над тайгой, а ревела труба пятого архангела, отворяющего бездну.

И в бездне — в самой сердцевине Дара, окруженная роем своих послушных подданных, — притаились она.

Богиня зимы и меда, пыток и плодородия. Королева Дара.

Кто видел ее, сокрытую в сгустке клубящегося тумана? Кто осмеливался заглянуть в глаза, полные сладострастия и безысходной тоски? Не было ни зверя, ни птицы, ни человека, ни существа, познавших суть единственного, милостивого и вечно голодного древнего бога. Отзываясь на далекий рев ангельской трубы, она беспокойно ворочалась в своем логове и стонала протяжно, жалуясь на вечную тьму и одиночество. И чуяла приближение чего-то гнетущего, невообразимого, еще более голодного, чем она сама.

Или это все же надрывно выла метель, высоко вскидывая крылья над мертвой землей. Туда, где границы мира раздвигались, образуя водоворот белого огня, в котором исчезали болота, деревья, дома…. Звезды дрожали и падали колючими льдинками. Наплывали и рушились спиральные облака галактик.

И в палате госпиталя Виктор тоже стонал во сне, и слабо вскидывал руки, защищаясь от надвигающегося апокалипсиса.

— Не надо…

И, вздрогнув, проснулся.

Безудержное верчение прекратилось. Неизмеримо далекие бездны затянула корочка наста — обыденная, посеревшая от копоти. Вместо луны — одинокое око фонаря, сочащееся тусклым мертвенным светом.

Краткий миг обманного лета закончился, и в мире воцарилась зима.

И зима же обосновалась в душе Виктора.

Поначалу он старался держаться, списывая свое состояние на боль физическую. Но вместе с тем, как постепенно срастались его изломанные кости, душу продолжал терзать пожар горечи и обиды.

Его друзья теперь покоились под слоем земли и глины, и их знакомые улыбчивые лица обращались в черный прах. Прахом стала и Линда, но осталась в памяти не манящей красивой женщиной, а разбитым вдрызг сосудом из кости и крови.

И следом за всеми ушла Лиза.

Виктору было страшно признаваться, но иногда ему хотелось, чтобы и она умерла тоже. Так было бы легче перенести предательство, так было бы проще сохранить теплые воспоминания.

Что теперь Линда? Цветущий холмик за выкрашенной в небесно-голубой цвет оградой. Покой и умиротворение. Боль, прошившая сердце и оставившая после себя затянувшийся, но теперь уже почти невидимый рубец.

Пусть бы и Лиза была потерей горькой, но со временем рана бы затянулась. И новый покой сошел бы на душу Виктора, как сошло понимание и прощение погибшей когда-то жены.

Но Лиза была жива. Об этом ежедневно сообщал телефон, разрываясь звонками с ненавистного номера. В конце концов, Виктор не выдержал и снял трубку.

Он почти не слышал оправданий девушки. Да и не хотел слушать. Боль и обида голодными акулами ходили в его душе. Их изогнутые плавники вспенивали кровь, и оттого Виктору хотелось самому стать хищником, чтобы рвать — тело или душу, не имело значения, — и причинять боль. И в этом он очень хорошо теперь понимал господина Дарского офицера.

Лиза была такой же.

«Яблочко от яблоньки…»

Поэтому Виктор говорил сам — говорил много, жестко (даже порой жестоко), и сам радовался своей жестокости, смаковал ее (как смаковал свои удары Ян). И когда, в конце концов, Лиза расплакалась и отключила связь, он обрадовался, на миг почувствовав облегчение.

Но затем боль вернулась снова, чтобы с еще большей силой возобновить мучения.

Тогда Виктор плакал перед единственным человеком, с кем еще сохранил хороший отношения. И это был его друг Марк.

Ему Виктор выплескивал все, накопившееся на душе за последние недели. И было это и страх, и отчаяние, и разочарование, и боль, и мука, и много чего еще. Марк выслушивал его, утешал и говорил, что та девушка приезжала в больницу и спрашивала о состоянии здоровья Виктора. Но на этом месте ученый всегда его обрывал и продолжал выплескивать желчь и злобу. Таким Марк его не видел никогда. В конце концов, он подумал, что Виктору просто нужно время, чтобы все переосмыслить и проанализировать. И, может, пожалеть о сказанном в запальчивости.

Так он и посоветовал сделать Лизе во время ее следующего посещение больницы. Они еще встретятся и еще выяснят отношения, но — не теперь.

— Не нужно форсировать события, — так и сказал Марк.

И Лиза согласилась с ним. Только, уходя, она повернулась и сказала грустно, даже виновато, будто оправдываясь:

— А ведь все было совсем не так… Жаль, что Виктор не хочет мне поверить.

Ученый не верил теперь ничему: слишком глубоко в его сердце забралась лютая стужа. В нем сейчас не было места для новой весны.

Виктора выписали домой через две недели. Кости срастались на удивление быстро, но на какое-то время ученому пришлось бы мириться с бандажом и гипсовой повязкой. Впрочем, это беспокоило его меньше всего.

Вернувшись домой, Виктор первым делом собрал тетрадь с записями наблюдений за васпой, рентгенограммы и показания температуры и давления, чтобы в последующем сжечь все это добро. Его не интересовало, куда пропал Ян и почему от самого Виктора вдруг отстали полицейские, которые терпеливо ждали его выздоровления и дачи показаний. Он справедливо думал, что люди разберутся без него. И даже если он исчезнет вдруг — мир по-прежнему будет вращаться, люди будут влюбляться и разочаровываться, а сезоны сменять один другой. Он был лишь винтиком в гигантском механизме жизни, и, осознав это, еще больше замкнулся в себе.