Читать интересную книгу Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии - Бруно Латур

Тогда начинает казаться, что идеи и знания могут распространяться везде даром. Некоторые идеи кажутся локальными, другие — глобальными. Универсальная гравитация — мы в этом убеждены — кажется вроде бы активно действующей и присутствующей повсюду. Законы Бойля или Мариотта, постоянная Планка действуют повсюду и постоянно. Что касается теоремы Пифагора и бесконечных чисел, они кажутся настолько всеобщими, что могут даже ускользнуть от этого низменного мира, чтобы присоединиться к трудам божественного Архимеда. Именно тогда бывший релятивизм и враждующий с ним его родной брат рационализм начинают высовывать нос, поскольку именно по отношению к этим всеобщностям, и только к ним, скромные ашуары, или бедные арапеши, или несчастные бургундцы оказываются чем-то безнадежно случайным и произвольным, навсегда заключенным в узкие границы своей региональной специфики и своих локальных знаний (Geertz, 1986). Если бы мы имели только экономики-миры венецианских или генуэзских купцов, американских торговцев, если бы мы имели только телефоны и телевидение, железные дороги и канализационные системы, то западное господство никогда бы не показалось чем-то большим, нежели временным и непрочным распространением нескольких хрупких и разреженных сетей. Но существует наука, которая всегда обновляет, обобщает и заполняет зияющие провалы, оставленные сетями, чтобы превратить их в гладкие, цельные и абсолютно универсальные поверхности. Только представление, вплоть до настоящего времени имевшееся у нас о науке, делало абсолютным господство, которое в противном случае оказалось бы относительным. Все тонкие пути, которые устанавливали непрерывные связи между случайными обстоятельствами и всеобщностями, были отсечены эпистемологами, и мы оказались перед жалкими случайными обстоятельствами, с одной стороны, и необходимыми Законами — с другой, будучи, конечно, не в состоянии осмыслить их отношения.

Итак, локальное и глобальное представляют собой понятия, хорошо приспособленные к поверхностям и геометрии, но очень плохо — к сетям и топологии. Вера в рационализацию является простой категориальной ошибкой. Одна отрасль математики берется вместо другой. Движение идей, знаний или фактов было бы без труда понято, если бы мы рассматривали их по аналогии с техническими сетями (Shapin, Schaffer, 1985, гл. VI; Schaffer, 1988; Warwick, 1992). К счастью, эта ассимиляция становится более легкой не только благодаря концу эпистемологии, но также благодаря окончанию действия Конституции и техническим трансформациям, которые она допускала, не осмысляя. Пути продвижения фактов могут быть так же легко прослежены, как пути железных дорог или телефонные линии, благодаря той материализации духа, которую допускают мыслящие машины и компьютеры. Когда информация измеряется в байтах и бодах, когда мы становимся подписчиками банка данных, когда можно подключить или отключить раскинутую в пространстве умную компьютерную сеть, то становится все сложнее по-прежнему представлять универсальное мышление в виде духа, носящегося над водами (L6vy, 1990). Разум сегодня имеет больше общего с сетью кабельного телевидения, чем с платоническими идеями. Следовательно, становится гораздо легче, чем раньше, увидеть в наших законах и наших константах, наших доказательствах и наших теоремах стабилизированные объекты, охватывающие, разумеется, все более широкую территорию, но продолжающие оставаться внутри хорошо устроенных метрологических сетей, за пределы которых они не способны выйти, кроме как посредством подключения, подписки и расшифровки.

Если говорить на понятном языке о предмете, поднятом на недосягаемую высоту, то можно сравнить научные факты с замороженной рыбой: функционирование сети предприятий по производству, транспортировке и продаже замороженных продуктов не должно прерываться ни на минуту. Всеобщее в рамках сети производит те же самые следствия, что и абсолютное, универсальное, но уже не имеет тех фантастических причин. Можно обнаружить гравитацию «везде», но ценой относительного распространения сетей для измерения и интерпретации. Сопротивление воздуха может быть подтверждено везде, но при условии подключения воздушного насоса, который постепенно распространяется по Европе благодаря множеству изменений, которые к нему добавляются экспериментаторами. Попробуйте проверить мельчайший факт, самый ничтожный закон, самую скромную постоянную, не подписавшись на множество метрологических сетей, на лаборатории и оборудование. Теорема Пифагора или постоянная Планка проникают в учебные заведения и ракеты, в машины и оборудование, но они не выходят из своих миров подобно тому, как ашуары не выходят из своих деревень (Latour, 1989а, гл. VI). Первые образуют протяженные сети, вторые — территории или витки спирали: это различие является важным, оно требует внимания, но давайте тем не менее не будем превращать первых в универсальное, а вторых в местное знание. Разумеется, Запад может верить в то, что всемирное тяготение является универсальным даже при отсутствии каких-либо инструментов, подсчетов, расшифровки, лаборатории, точно так же, как племя Бимин-Кускумин из Новой Гвинеи может верить в то, что оно представляет собой все человечество, но именно эти достойные внимания верования уже не должна разделять сравнительная антропология.

Левиафан — это клубок сетей

Точно так же, как нововременные не могли не преувеличивать уни версальность своих наук — вытягивая тонкую сеть практик, инструментов и институций, сеть, которая прокладывала путь, ведущий от случайности к необходимости, — они, действуя симметричным образом, не могли не преувеличивать размер и устойчивость своих собственных обществ. Они считали себя революционными потому, что изобрели универсальность наук, навсегда оторванных от локальной специфики, и потому, что изобрели гигантские и рационализированные организации, которые порывали со всеми прошлыми локальными формами подчинения. Осуществляя это, они дважды прошли мимо оригинальности своих собственных изобретений — новой топологии, позволяющей двигаться почти что во всех направлениях, оккупируя при этом, однако, лишь узкие силовые линии. Они возносили себе хвалу за добродетели, которыми не способны обладать, — за рационализацию, но также они бичевали себя за грехи, которые не способны совершить, — все за ту же рационализацию! В обоих случаях они принимали длину сети или размах соединения за различие в уровнях. Они считали, что на самом деле существуют люди, идеи, ситуации, которые являются локальными, и организации, законы, правила, которые являются глобальными. Они верили, что существуют контексты и другие ситуации, которые обладают мистическим свойством быть «деконтекстуализированными» или «делокализованными».

И действительно, если посредничающая сеть квазиобъектов не восстановлена, то постичь общество оказывается столь же трудно, как и научную истину, — и по тем же самым причинам. Посредники, которые были сделаны невидимыми, содержали в себе все, в то время как крайние точки, будучи изолированными друг от друга, больше уже ничем не являются.

Без бесчисленных объектов, которые обеспечивают их длительное существование, в той же мере, что и их устойчивость, традиционные объекты социальной теории — власть, классы, профессии, организации, государства — становятся множеством загадок (Law, 1986а, 1986b; Law, Fyfe, 1988). Каков, например, подлинный размер IBM или Красной Армии, французского министерства образования или мирового рынка? Конечно, это все акторы огромного размера, поскольку они мобилизуют сотни тысяч или даже миллионы агентов. Их размах должен поэтому вытекать из причин, абсолютно превосходящих малые коллективы прошлого. Однако если мы совершим прогулку по корпорации IBM, если мы проследим командные структуры Красной Армии, если мы исследуем все закутки министерства образования, если мы изучим процесс покупки и продажи куска мыла, мы никогда не покинем уровня локального. Мы всегда находимся во взаимодействии с четырьмя или пятью лицами; территория, где властвует консьерж, всегда четко очерчена; разговоры директоров удивительным образом напоминают разговоры служащих; что касается продавцов, то они постоянно выдают сдачу и заполняют свои ведомости. Могут ли макроакторы быть произведены из микроакторов (Garfinkel, 1967)? Может ли IBM быть составлена из локальных интеракций? Красная Армия — из совокупности разговоров в офицерской столовой? Министерство — из горы бумаг? Мировой рынок — из множества локальных обменов и соглашений?

Мы заново открываем ту же самую проблему, что и в случае с поездами, телефонами или универсальными константами. Как можно подключиться к соединению, не будучи одновременно ни локальным, ни глобальным? Нововременные социологи-экономисты, напрягая все свои силы, пытаются сформулировать эту проблему. Они остаются либо на «микро»-уровне и уровне межличностных контекстов, либо резко переходят на «макро»-уровень и, как им кажется, имеют дело уже с деконтекстуализованными и деперсонализованными рациональностями. Миф о бездушной бюрократии, не имеющей агента, как и миф о чистом и совершенном рынке, представляет собой симметричное отражение мифа об универсальных научных законах. Вместо непрерывного продвижения исследования нововременные люди навязывают онтологическое различие, столь же радикальное, как и существовавшее в XVI веке различие между подлунным миром, страдающим от порчи или отсутствия точности, и мирами надлунными, которым неведомы ни изменения, ни неопределенности. (Впрочем, те же самые физики вместе с Галилеем отчаянно хохотали над этим онтологическим различием, которое они, однако, тут же восстановили, чтобы защитить законы физики от всякой социальной порчи…)