Читать интересную книгу Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии - Бруно Латур

Защита маргинальности предполагает существование тоталитарного центра. Но если этот центр и его целостность — иллюзии, то похвальное слово окраинам выглядит довольно смешно. Это прекрасное желание — защищать требования страдающего тела и человеческое тепло от холодной всеобщности научных законов. Но если эта всеобщность есть результат привязки и увязки серии мест, где каждой своей клеткой страдают теплые, состоящие из плоти и крови тела, то не выглядит ли нелепо сама эта защита? Защищать человека от господства машин и технократов — занятие, достойное всяческих похвал, но если машины наполнены людьми, которые находят там свое спасение, такая защита попросту абсурдна (Ellul, 1977). Прекрасная цель — доказать, что сила духа превосходит законы механической материи, но эта программа выглядит как проявление крайнего слабоумия, если материя вовсе не является материальной, а машины — механическими. Прекрасно желание с отчаянным криком бросаться на спасение Бытия именно тогда, когда технологический Постав (Ge-Stell) как будто господствует надо всем, поскольку «где опасность, там вырастает и спасительное».[30] Но достаточно извращенно выглядит желание так бесцеремонно пользоваться плодами кризиса, который еще не начался!

Ищите источники нововременных мифов, и почти всегда ваши поиски приведут вас к тем, кто намеревается противопоставить нововременной мысли непреодолимый барьер духа, эмоций, субъекта или окраин. Стремясь предложить нововременному миру в качестве дополнения душу, у него забирают то, что у него есть, то, что у него было, и то, что он был совершенно не способен потерять. Это вычитание и это прибавление — две операции, которые позволяют нововременным и антинововременным пугать друг друга, соглашаясь в главном: мы абсолютно отличаемся от Других и мы радикально порвали с нашим собственным прошлым. Таким образом, наука и техника, организации и бюрократия являются единственными доказательствами этой не имеющей аналогов катастрофы, но именно с их помощью мы можем лучше всего и наиболее непосредственным образом доказать неизменность старой антропологической матрицы. Конечно, введение расширенных сетей важно, но не надо поднимать из-за этого столько шума.

Не добавляйте новых преступлений к тем, которые уже совершили

Довольно трудно, однако, смягчить нововременное чувство покинутости, поскольку оно происходит из ощущения, которое само по себе заслуживает уважения: сознания того, что были совершены непоправимые злодеяния против остальных природных и культурных миров и преступления против самих себя, размах и мотивы которых, очевидно, не имеют себе равных. Как сделать возможным возвращение нововременных к обычному человечеству и обычному нечеловечеству, не простив с излишней поспешностью совершенные ими преступления, которые они совершенно правильно стремятся искупить? И как мы можем с полным правом настаивать на том, что наши преступления ужасны, но что они при этом остаются самыми обычными; что наши добродетели велики, но что и они тоже при этом совершенно обычные добродетели?

Дело в том, что наши злодеяния можно сравнить с нашим доступом к природе: не надо преувеличивать их причины, даже если мы пытаемся измерить их следствия, ибо само это преувеличение стало бы причиной еще больших преступлений. Всякое стремление к тотальности, даже если оно является критическим, помогает тоталитаризму. Мы не должны прибавлять к реальному господству господство тотальное. Давайте не будем добавлять власть к силе (Latour, 1984, II ч.). Мы не должны предоставлять в распоряжение реального империализма империализм тотальный. Мы не должны приписывать абсолютную детерриториализацию капитализму, который вполне реален (Deleuze, Guattari, 1972). Подобным образом, мы не должны наделять научную истину и технологическую эффективность опять же тотальной трансцендентностью и опять же абсолютной рациональностью. Когда речь идет о преступлениях и господстве, капитализме и науках, мы должны понять нечто совершенно обычное — малые причины и их великие следствия (Arendt, 1963; Mayer, 1990).

Разумеется, демонизация выглядит для нас более предпочтительной, потому что, даже коснея во зле, мы по-прежнему остаемся исключительными, отрезанными от всех остальных и от нашего собственного прошлого, нововременными, пусть это, в крайнем случае, даже обернется злом, хотя раньше мы думали, что это обернется благом. Но, двигаясь окольными путями, тотализация становится соучастником того, что намеревается уничтожить. Она лишает сил перед лицом врага, которого наделяет фантастическими свойствами. Тотальная и гладкая система не поддается сортировке. Трансцендентная и гомогенная природа не поддается рекомбинации. Тотально систематическая техническая система не может быть никем перераспределена. Никто не сможет возобновить переговоры о переделке кафкианского общества. Детерриторизующий и абсолютно шизофреничный капиталист никогда не будет переделан. Запад, радикально отрезанный от других культур — природ, не может стать объектом обсуждения. Культуры, заключенные в произвольные, полные и устойчивые репрезентации, не могут быть оценены. Мир, который полностью забыл Бытие, никто не может спасти. Прошлое, от которого мы навсегда отделены радикальными и эпистемологическими разрывами, никто не сможет заново пересортировать.

Все эти приписывания тотального характера чему бы то ни было прилагаются их критиками к существам, которые никого об этом не просили. Возьмите руководителя предприятия, озабоченного поиском свободных ниш на рынке, какого-нибудь охваченного волнением завоевателя, бедного ученого, мастерящего что-то в своей лаборатории, скромного инженера, отыскивающего шаг за шагом сколько-нибудь благоприятное соотношение сил, заикающегося и напуганного политика, напустите на них критиков, и что вы получаете взамен? Капитализм, империализм, науку, технику, господство — все в равной мере абсолютные, систематические, тоталитарные. В первом случае акторы дрожали от ужаса. Во втором уже нет. В первом случае акторов можно было переделать. Во втором это невозможно. В первом случае акторы были еще близки к скромной работе хрупких и изменчивых медиаций. Во втором случае они, будучи очищены, все стали одинаково громадными.

Что же тогда делать с такими гладкими и заполненными поверхностями, с такими абсолютными тотальностями? А взять и разом их перевернуть. Полностью их ниспровергнуть, революционизировать их. О восхитительный парадокс! Посредством критического духа нововременные одновременно изобрели тотальную систему, тотальную революцию, чтобы положить ей конец, и столь же тотальный провал при попытке осуществления этой революции, провал, который приводит их в полное отчаяние! Не в этом ли причина многих преступлений, в которых мы себя упрекаем? Рассматривая Конституцию, вместо того чтобы рассматривать работу перевода, критики воображали, что мы на самом деле являемся неспособными к компромиссу, бриколажу, смешению и сортировке. На основе хрупких гетерогенных сетей, которые всегда образуют коллективы, критики разработали гомогенные тотальности, к которым можно прикоснуться, только полностью их революционизировав. И поскольку такая революционизирующая деятельность была невозможна, а нововременные, несмотря ни на что, пытались ею заниматься, то они двигались от преступления к преступлению. Как могло бы это «Не прикасаться!» гомогенных нововременных тотальностей по-прежнему приниматься за доказательство нравственности? Возможно, эта вера в радикальное и тотальное Новое Время и вела к аморальности?

Вероятно, было бы более справедливо говорить об эффекте поколения, хотя нас еще слишком мало, чтобы его ощутить. Мы появились на свет после войны, имея позади себя сначала черные, а затем красные лагеря, внизу — голод, над нашими головами — ядерный апокалипсис, а впереди — глобальное разрушение планеты. Нам действительно трудно отрицать эффекты масштаба, но еще труднее непоколебимо верить в несомненные добродетели политических, медицинских, научных или экономических революций. И тем не менее мы рождены среди наук, мы знали только мир и процветание и мы любим — надо ли в этом признаться? — технику и объекты потребления, к которым философы и моралисты предыдущих поколений рекомендовали относиться с презрением. Для нас техника не является новой, она не является нововременной в банальном смысле этого слова, но она всегда составляет наш мир. Наше поколение усвоило, интегрировало, гуманизировало ее в большей степени, чем предыдущие поколения. Поскольку мы первые, кто больше не верит ни в добродетели, ни в опасности, которые несут с собой наука и техника, кто разделяет их пороки и добродетели, не видя в них ни неба, ни ада, — нам, вероятно, легче искать их основания, не апеллируя ни к бремени белого человека, ни к фатальности капитализма, ни к судьбе Европы, ни к истории Бытия, ни к универсальной рациональности. Возможно, сегодня легче отказаться от веры в нашу собственную инаковость. Мы являемся не экзотичными, но самыми обычными. Следовательно, и другие тоже не являются экзотичными. Они подобны нам, они никогда не переставали быть нашими братьями. Не будем добавлять к нашим уже совершенным преступлениям еще и веру в то, что мы радикально отличаемся от всех остальных.