Архимед не только перевернул соотношение сил при помощи посредника, составного блока, но также перевернул политические отношения, предложив царю реальный механизм, который делает одного человека физически сильнее, чем целое множество людей. До того времени правитель репрезентировал массу, официальным представителем которой он был, однако сам он при этом сильнее не становился. Архимед создал для Левиафана другой принцип композиции, трансформируя отношения политической репрезентации в отношение механической пропорции. Если в распоряжении правителя нет геометрии и статики, он должен считаться с теми социальными силами, которые бесконечно его превосходят. Но если к игре политических сил вы добавите техническое приспособление в виде рычага, то сможете стать сильнее, чем множество, вы сможете нападать и защищаться. Не удивительно, что Гиерон «был поражен, осознав все могущество этого искусства [техники]». До сих пор ему не приходило в голову строить политическую власть при помощи составного блока (Latour, 1990а).
Но урок Плутарха еще более глубок. К этому первому моменту, состоящему в том, что благодаря пропорциональному отношению между малым и большим, между уменьшенной моделью и использованием естественного размера Архимед делает силу (физическую) соизмеримой с силой (политической), добавляется второй, еще более важный:
Архимед был человеком такого возвышенного образа мыслей, такой глубины души и богатства познаний, что о вещах, доставивших ему славу ума не смертного, а божественного, не пожелал написать ничего, но, считая сооружение машин и вообще всякое искусство, сопричастное повседневным нуждам, низменным и грубым, все свое рвение обратил на такие занятия, в которых красота и совершенство пребывают не смешанными с потребностями жизни, — занятия, не сравнимые ни с какими другими, представляющие собою своего рода состязание между материей и доказательством, и в этом состязании первая являет величие и красоту, а второе — точность и невиданную силу.[29]
Математическое доказательство остается несоизмеримым с низким ручным трудом, с вульгарной политикой, простым использованием. Архимед — божествен, власть математики — сверхъестественна. Все следы, сочетания, соединения, альянсы уничтожаются. Даже тексты должны исчезнуть, не оставив следа. Первый момент породил неизвестного гибрида, благодаря которому тот, кто был слабее, стал сильнее за счет союза, установленного им между формами политики и законами пропорции. Второй момент очищает и делает несоизмеримыми политику и науку, империю людей и эмпиреи математики (Serres, 1989b). Архимедову точку опоры надо искать не в первом моменте, а в соединении двух: как делать политику при помощи новых средств, которые внезапно становятся с ней соизмеримыми, притом, что отрицается любая связь между абсолютно несоизмеримыми видами деятельности? Итог положителен вдвойне: Гиерон защищает Сиракузы при помощи машин благодаря тому, что стали известны способы расчета их размеров, и соответственно возрастает коллектив, хотя исток этого изменения масштаба, этой соизмеримости исчезает навсегда, оставляя эмпиреи наук в качестве ресурса свежих сил, всегда доступных и никогда не видимых воочию. Да, наука — это действительно политика, осуществляемая при помощи других средств, — средств, которые являются мощными только потому, что остаются радикально другими.
Размышляя над переворотом Архимеда (или, скорее, Плутарха), мы устанавливаем, каким образом новый тип нечеловеков проникает в саму ткань коллектива. Речь идет не о том, чтобы попытаться выяснить, как геометрия «отражает» интересы Гиерона или как сиракузское общество «попало в зависимость» от законов геометрии. Новый коллектив конструируется за счет привлечения геометрии и отрицания того, что он это делает. Общество не может объяснить геометрию, поскольку именно новое, основанное на геометрии общество начинает защищать стены Сиракуз от Марцелла. Общество, основанное на политике, является артефактом, полученным путем исключения стен и рычагов, блоков и мечей, точно так же, как социальный контекст Англии XVII века мог быть получен только путем предварительного исключения воздушного насоса и зарождающейся физики. И когда мы изымаем нечеловеков, подмешанных в коллективы, тогда остаток, который мы называем обществом, становится непонятным. Его масштаб, его устойчивость, длительность его существования оказываются лишены каких бы то ни было оснований. Это то же самое, что поддерживать Левиафана посредством только голых граждан и одного только общественного договора, без воздушного насоса, шпаги, меча, ведомостей, компьютеров, документов и дворцов (Callon, Latour, 1981; Strum, Latour, 1987; Latour, 1990b). Социальная связь не работает без объектов, которые другая часть Конституции одновременно и позволяет нам мобилизовать, и делает навсегда несоизмеримыми с социальным миром.
Релятивизм абсолютный и релятивизм релятивистский
Вопрос релятивизма тем не менее не является закрытым, даже если мы одновременно принимаем в расчет глубинное сходство при род-культур — старую антропологическую матрицу — и различие в размере — масштаб мобилизации этих коллективов. На самом деле, как я уже несколько раз отмечал, размер коллективов связан с нововременной Конституцией. Именно поскольку Конституция гарантирует, что квазиобъекты будут абсолютно и необратимо трансформированы либо в объекты внешней природы, либо в субъекты общества, мобилизация этих квазиобъектов может принимать беспрецедентный размах. Следовательно, симметричная антропология должна воздать должное этой особенности, но не прибавляя к ней никакого эпистемологического разрыва, никакого метафизического Великого Разлома, никакого различия между дологическими и логическими обществами, между «холодными» и «горячими» обществами, между Архимедом, вмешивающимся в политику, и божественным Архимедом, витающим в небесах Идей. Вся сложность этого предприятия состоит в том, чтобы производить максимум различий при минимуме средств (Goody, 1979; Latour, 1985).
Нововременные действительно отличаются от донововременных тем, что они отказываются осознать квазиобъекты как таковые. Гибриды вызывают в них ужас, который должен быть заклят любой ценой, путем непрерывного маниакального очищения. Само по себе это различие в конституционной репрезентации имеет небольшое значение, поскольку его недостаточно, чтобы отделить нововременных от всех остальных. Существует ровно столько же коллективов, сколько существует репрезентаций. Но механизм, создающий различия, приводится в действие именно за счет этого отказа осмыслить квазиобъекты, поскольку он влечет за собой новое распространение определенного типа бытия: объекта, конструирующего социальное, но изгнанного из социального мира и приписанного трансцендентному миру, который, однако, не является божественным объектом, создающим, по контрасту, меняющегося субъекта, носителя права и морали. Такими объектами являются воздушный насос Бойля, микробы Пастера, блок Архимеда. Эти новые нечеловеки обладают чудесными свойствами, поскольку являются в одно и то же время социальными и асоциальными, создают природу и конституируют субъектов. Это — трикстеры сравнительной антропологии. Через эту брешь наука и техника проникнут в общество, и их проникновение окажется настолько загадочным и таинственным, что это чудо заставит западных людей считать себя абсолютно отличными от других. Первое чудо влечет за собой второе: почему другие не делают то же самое? — затем третье: почему мы такие особенные? Это и порождает целый каскад маленьких различий, которые собраны, обобщены и развернуты великим повествованием Запада, радикально отделенного от всех прочих культур.
Как только эта особенность оказывается учтена и тем самым преодолена, релятивизм уже не представляет никаких трудностей. Ничто не мешает нам заново поставить вопрос о том, как установить связи между коллективами, определив два типа релятивизма, которые до сих пор не разграничивались. Первый является абсолютным, второй — относительным. Первый замыкал культуры в экзотике и чужеродности, поскольку принимал универсалистскую точку зрения, отказываясь к ней примкнуть: если не существует никакого общего, единственного в своем роде и трансцендентального измерительного прибора, тогда все языки непереводимы, все душевные переживания непередаваемы, обряды в равной мере достойны уважения, а все парадигмы — несоизмеримы. О вкусе и цвете не спорят. В то время как универсалисты утверждают, что этот общий эталон существует, абсолютные релятивисты радуются тому, что его нет. Пребывая почти в эйфории, все они сходятся в том, что для их спора существенна референция к какому-то абсолютному эталону.