живописные группы в его окрестностях. У ларька, где принимают посуду, поймали колоритного типа: под глазом синяк, щека перевязана, в руках по авоське с пустыми бутылками. В воскресенье совершили налет на сквер возле гастронома. Там нас изругали и грозились прибить, но все же парочку «трупов» мы зафиксировали. Яше удалось ловко снять момент дележа «на троих» — розлив в подворотне.
Хороши были и кинокадры с папашей. Он ведет сына из садика. Не ведет, а держится за него.
Из всего отснятого сделали документальное введение к «беседе» — минут на шесть-семь. Получилось крепко.
В целом программа «беседы», подготовленная мной, строилась так. Вступительное слово — призыв к общественности «ударить по пьянству» — Петряев. Потом наш фильмик. Затем выступления облздрава и врачей. Потом педагоги — в защиту детей и семьи. За ними производственники — о срыве планов, авариях, браке и прогулах. Милиция — на тему «Алкоголизм — почва преступности». У меня был договорен режиссер из театра — сказать о роли искусства в воспитании нравов. Но его пришлось отставить. Несколько дней назад в театре было происшествие. Во время спектакля, в сцене объяснения в любви, актер-любовник заснул и захрапел. Напоминать об этом не стоило. Должно было все заканчиваться торжественным обещанием трех пьяниц — они бросают пить.
Петряеву все очень понравилось. Он похвалил меня за инициативу и оперативность. О кинохронике сказал: «Это здорово».
— Очень хорошо, товарищ Петунин, очень хорошо, — повторил он несколько раз.
Право, в эту минуту я подумал: «А он ничего, напрасно я на него взъелся».
— Только давайте сделаем небольшое добавление: после выступлений общественности слово опять возьму я. Надо осветить вопрос более глубоко. Да и о газете не забыть — подчеркнуть принципы работы по-новому, отметить инициативу…
Я спросил, сколько надо ему времени. Почему-то о времени спросил, а не о том, что он будет говорить.
Двадцать минут — это много. У меня уже все схронометрировано на час. Больше телевидение не давало тракта. Может, тогда его выступление без передачи в эфир? Нет, нет, зачем же, надо уложиться. Сошлись на пятнадцати. Пришлось подсократить врачей и педагогов.
Петряев еще полистал «сценарий», помычал и сказал:
— Знаете, тут не хватает одной вещи.
— Какой же?
— Матери!
— ?!
— Не хватает выступления матери, — сказал строго Петряев. — Должна непременно сказать свое слово мать. Сказать с чувством, даже со слезой. Поведать людям, как ее мучает пьянство сына. Это дойдет наверняка. Тронет, так сказать, души.
Он сказал это деловито, спокойно, постукивая пальцами по крышке стола.
Тут вдруг внезапно я полностью отрезвел. Отрезвел от угара этих двух недель, от всей своей «журналистики». «Операция Пы» предстала передо мной в своем изначальном виде. «Бесстыдная показуха», — сказал когда-то какой-то неглупый парень.
Мне сразу представилась моя собственная мать — заплаканная, несчастная. Такая она бывает теперь раз в году, двенадцатого августа, в день смерти отца, когда перечитывает старые письма. Я увидел ее стоящей под ярким светом ламп, с покрасневшими глазами, дрожащими губами, постаревшую, жалкую.
— Откуда я ее возьму — эту мать? — спросил я грубо.
— Вот уж это не моя забота, — отрезал Петряев, — а найти подходящий материал вы можете, вы это доказали.
И он прихлопнул рукой мой «сценарий».
— Не буду я этого делать, — сказал я и встал. У меня внутри все дрожало. Но пусть дрожит. Есть все-таки вещи, которые не станешь делать, что бы тебе ни угрожало за отказ.
— Слышите, как он со мною разговаривает? — спросил Петряев кого-то через мою голову.
Я повернулся. У дверей стояла Нина. Я не заметил, когда она вошла, не знаю, что она слышала из нашего разговора.
— Идите, Петунин, — шеф в досаде махнул рукой. — Нина, я попрошу вас организовать это дело.
Проходя мимо, я бросил на нее взгляд. Ручаюсь, это был зверский взгляд. Она тоже посмотрела на меня и тут же опустила глаза. Мне почудилось, что из-под мохнатых ресниц мелькнул теплый огонек. Или, правда, почудилось?
Кувшин чешского стекла
Через три дня, в среду, двадцать пятого, происходила репетиция «лицедейства». Теперь я так называл нашу «беседу за круглым столом». Нет, не прошло у меня. Как стукнуло тогда в кабинете у шефа, так и осталось гнусное ощущение показухи. Но я делал все, что было задумано Петряевым, а подготовлено и организовано мной, Петуниным Анатолием, в здравом уме и трезвой памяти. Ведь это фант, что в здравом уме. И я действовал, выполняя все, что от меня требовал «сценарий».
С утра таскали в «аквариум» столы и стулья. В одном углу воздвигали нечто вроде эстрады. Но вместо привычного нам «стола президиума» под алой скатертью на помосте расставляли столики и кресла, как на «Голубом огоньке».
«Интересно, нашла ли Нина придуманную им «телевизионную» мать?» — думал я, таская и двигая мебель.
Петряев распоряжался всем сам. Носился по залу, ловко вскакивал на помост — передвигал, поправлял, давал команды.
— А где же вода? Нужно поставить здесь воду! — крикнул он в зал.
Наш завхоз Америго Веспучин (фамилия — настоящая, имя — прозвище) притащил граненый графин без пробки и алюминиевую полоскательницу. Шеф швырнул полоскательницу на пол, поставил графин (пожалел, не бросил) и закричал:
— Это что еще за гадость? Вы в своем уме? При этом он тихо стукнул ногой по графину.
— Пойдите ко мне в кабинет… Нет, не вы (это Веспучину), а вот вы, вы (это мне), принесите чешский кувшин и стаканы. Да налейте по дороге воды!
Это он крикнул вслед.
Два стакана я сунул в карманы, кувшин нес в руках. Красивый кувшин, похожий на журавля, из сиренево-дымчатого стекла с легкими прожилками.
Мне хотелось, чтобы он разбился.
Злость бродила во мне. На самого себя, на Петряева, Нину. Ее нет сегодня в редакции, должно быть, бегает, ищет мать для нашего спектакля.
Злость цеплялась ко всему. Поэтому мне хотелось разбить кувшин. Я стукнул его о край раковины, наливая воду. Но он уцелел. Потом я нес его на ладони, балансируя, кувшин раскачивался, всплескивая водой мне в лицо, и не упал. Я хотел его разбить, но, должно быть, еще больше боялся его разбить.
Когда я шел по коридору, за моей спиной раздался голос Ангелины: «Товарищ Петряев, я нашла для вас брошюрку…» Тут же она заметила свою ошибку и протянула разочарованно: «А, это вы…»
К трем часам приехали телевизионщики — целая армия. Загремело железо: камеры, софиты, юпитеры — они называют свои лампы КаЭлами. Поползли, зашуршали шланги проводов. Началась пристрелка техники.
Участников завтрашней передачи заменяли мы: заняли предназначенные места, операторы наводили на нас объективы, осветители — свет. Режиссер передачи Астра Павловна, крашеная блондинка в зеленых чулках, говорила