гладенький, будто вышел только что из парикмахерской. На нем был новенький светло-серый костюм, очень даже грамотно сшитый. Вид довольный, сытый, будто он съел что-то очень вкусное. И вот интересно — он даже стал выше ростом!
— Давайте начнем работать, — сказал он многозначительно.
И все поняли, что речь идет не о летучке сегодня, а о работе вообще. Будто подводилась черта — до сих пор была неработа, а вот сейчас начнется работа.
— Самая первая задача, — продолжал Петряев, — перестроить нашу газету, перевести ее на новые рельсы. Сделать это надо так, чтобы не только не снижать темпа в работе, но усилить скорости и мощности коллектива…
Он говорил очень долго. Давно прошло время, отведенное для летучки. Уже в кабинет заглянула удивленная тетя Саша, наша рассыльная: когда же будет материал для набора? А Петряев все говорил. Он рисовал наше далекое будущее с «электронно-вычитывающими и корректирующими машинами». Указывал на необходимость «социологического изучения многих вопросов», в частности, и того, которым нам предстоит (тут он взглянул на меня) заняться в первую очередь, — «вопроса о распространении у нас печальной склонности к алкоголю».
Затем он заявил, что он должен начать с многих «организационных дел, не менее важных, чем дела идеологические, и так же решающих направление работы и определяющих лицо нашей газеты». Я ставлю кавычки, так как записал его полностью (для практики в стенографии).
Летучка шла уже два часа, положение становилось угрожающим. Пора было отослать в набор половину текущего материала, вычитывать что-то с машинки, а что-то править, да и проглядеть свежую почту. Но мы были загипнотизированы речью нового Главного. Картины будущего нашей газеты, одна интереснее и красочнее другой, увлекали нас. Нам нравилось его слушать. Лица оживились. У девушек разгорелись щеки.
Но всю эту поэзию и романтику прервал заведующий сельхозотделом Шилов. Он встал, крякнув, сказал своим сиплым басом: «У меня большой материал, опаздываем с номером», — и двинулся к двери, поскрипывая протезом.
Петряев молчал, пока тот не дошел до двери, и лишь тогда сказал: «Не смею вас задерживать».
Затем продолжал свою речь. Будто, кроме Шилова, ни у кого материал в завтрашний номер не идет. Мы не знали, что делать, переглядывались — как быть? — но никто не набрался духу сказать, что пора на вахту.
Впрочем, до шефа наше беспокойство дошло (скажу, кстати, что к Петряеву с первого дня прочно пристало название «Шеф»). Он стал закругляться и минут через десять объявил, что «летучка закрыта». Так и сказал, даже не улыбнувшись. А длилась эта «летучка» не 20 минут, как раньше, а два с лишним часа.
Все вскочили, заторопились.
Шеф сказал громко:
— А товарища Петунина прошу остаться.
Задание
Он стоял за столом, на котором высилась гора папок.
— Садитесь, Анатолий Петрович. — Петряев плавно повел рукой.
Только тут я увидел два кресла, поставленные по сторонам стола. Раньше их не было. Он тоже сел.
— Вы учитесь заочно, на каком курсе?
Я ответил.
— Вы живете вдвоем с матерью, ведь ваш отец погиб на войне?
Я кивнул. О чем говорить? Он отлично все знает, должно быть, смотрел мое личное дело. Оно было тут, среди других папок. Мне тоже пора бы сдать материал в номер. Я заерзал на кресле.
— Вижу, вы торопитесь, — сказал шеф. — Ну что ж, идите. У меня есть к вам серьезный разговор, отложим его на завтра. Зайдете после сдачи номера. — В его голосе звучала уверенность начальника, которому незачем спрашивать подчиненного, устраивает ли его это время.
Следующий день начался необычно. Похоже, ночью в редакции был погром. Столы сгрудились в нескольких комнатах. Одни поставлены ящиками к стене, другие оказались без ящиков, в третьих часть ящиков была заменена. Едва мы разобрались, у кого пропали гранки, у кого — спортивные тапки. Все злились и ругались. По коридору ходили двое парней с рулеткой и блокнотом. А в комнатах, откуда выбросили столы, уже началась побелка потолков. Летучка запоздала. Петряев открыл ее словами:
— Придется немного потерпеть. Всякая перестройка требует добавочных сил. Даже перестановка столов…
Он улыбнулся своей остроте. Тут я понял, что улыбнулся он первый раз за все время. Улыбка делала его резко неприятным. Рот растягивался как-то механически, как резинка, глаза оставались холодными. Петряев говорил о ремонте, как о «назревшей необходимости перенестись из допотопных времен в середину XX века». Эти слова мы оценили полностью только месяц спустя.
Серьезный разговор со мной состоялся в конце дня. В этот суматошный день мы здорово задержали номер. Обедать не пришлось — ели мороженое с хлебом.
Петряев сказал, что для начинающего журналиста важны самостоятельность, инициатива и что, будучи помножены на энергию и энтузиазм, они могут принести «потрясающие плоды». Энергичный молодой работник может пройти в два-три года путь, который другие проходят за десять лет (это, несомненно, относилось к его собственному опыту, хотя и адресовалось мне). После этого вступления я ждал дела. Но он заговорил о вреде алкоголизма для развития народного хозяйства, а следовательно, и для основных политических задач, стоящих перед нашим обществом. Это было смешно: мы никогда не говорили о наших делах в стиле газетных передовиц. Всякие выспренние речи в редакции при Старике назывались «кукареканьем».
Петряев еще покукарекал на тему о вреде спиртных напитков и вдруг самым обыденным тоном спросил:
— Вы пьете?
— Пью… изредка. Но, в общем, не пью. А вы?
— Я пью только сухие вина, — ответил он важно. Теперь, как бы выяснив, можно ли мне доверять, он наконец дошел до дела.
— Я хочу, чтобы вы составили план выступлений газеты по вопросам борьбы с алкоголизмом. Эти выступления не должны быть стандартными и банальными, надо придумать что-то свежее, оригинальное, такое, чтобы все обратили внимание, чтобы это привлекало, задевало. Вот, например… Как, вы ничего не записываете? — удивился он.
Я удивился еще больше. Проблема была ясна, план поручался мне, это я понял и запомнил. Что надо было записывать? Он считал, что некоторые его мысли будут мне полезны. Я поблагодарил и сказал:
— Я хотел бы сначала подумать сам.
— Ну что ж, — ответил он обиженно, — давайте попробуем так. Даю вам день на раздумья.
Я был уже у двери, когда он остановил меня вопросом:
— Вы еще не подавали заявления в партию?
Я еще не подавал — так и ответил.
— А когда предполагаете вступать?
В этом вопросе прозвучал слишком деловой тон. Да и зачем было затевать такой, разговор на уходе? Я ответил вполне серьезно:
— Я еще подумаю.
Это соответствовало правде. И спроси меня не чужой человек, каким был новый Главный, а Старик, или парторг наш Шилов, или Федька —