— Любви, — внезапно говорит Станислав, — потому что она так же безжалостна и бесповоротна.
— Ты прав. Права. Сильна что смерть любовь — как давно и как верно было сказано.
Раги берёт тонкими, сильными пальцами его подбородок и приподнимает голову:
— Скажу ещё. Ты инстинктивно сторонишься и того, и этого, и всего, чем наполнена жизнь, — лишь оттого, что сии вещи несут боль. Однако боль — прямое производное от страха. Тебя не интересовала дискуссия по поводу отрубленных голов?
— Что? — слегка испуганно отзывается Стан.
— Кое-кто предполагает, что даже мгновенная смерть от меча или гильотины всё равно мучительна и, только что отсеченная голова, отлетая от туловища, терпит нестерпимую боль. Хотя откуда ей взяться, если палач умел, лезвие наточено, а эндорфины прибывают на место действия быстрей, чем свет в глаза? Оттуда, что эта боль — не физическая. Боль страха — чем больше боишься смерти, тем сильнее и дольше длятся предсмертные мучения. А ещё полагают, что именно в такие моменты людям открывается тайна жизни.
— У меня так не было.
— Потому, что ты оставался наедине с самим собой, — этот неожиданный и парадоксальный вывод Регина одевает в самые бархатные, матово-чёрные обертоны. — Так было всегда. С твоими дурацкими попытками уйти. Со случайными приятелями и подружками.
Искорку она благоразумно не трогает: больное место, язва в плоть.
— Ты согласен разделить со мной своё — и моё собственное одиночество? Смешать и разлить по бокалам, как глинтвейн? Испить желанное до дна?
И ответа уже не надо — завязки развязываются и фибулы расстёгиваются словно сами собой, полотнища ткани падают с плеч наземь. А любовники — на них.
Мы почти брезгуем смотреть на то, что у людей считается соитием. Непристойная возня, потное ремесло в пуху и перьях, обмакнутое в дёготь, — внутри коего, допускаю, не так плохо существовать. В этом, кажется, суть любого интима: он не для сторонних глаз, потому что в нём нет ни капли красоты.
Никаких иных препон — ведь эстетика у нас, как у японцев, практически заменяет этику — для нас не существует.
Но сейчас перед моими глазами разворачивался величественный танец. С отточенными до предела пируэтами, фигурами, полными глубокого смысла, возгласами затаённой боли — и поистине трагическим напряжением телесных сил. Станислав был ведомым. Покорный воск в руках свечника. «Труп на обмывальном столе», как говорят суфийские мастера. Ученик, причём ученик талантливый. Гениальный.
Зримая победа Эроса над Танатосом, причём на его собственной территории и на доступном ему языке, сказал я себе и лишь потом сообразил, что так именуется синдзю. Двойное самоубийство влюблённых.
Нет, одиночное.
Голова Рагнлейва с распущенными кудрями покоится на груди Этельвульфа, который заслужил своё новое имя беспримерной и беспримесной отвагой. Потом приподнимается, открывая моему взгляду запрокинутое под странным углом лицо, с которого сошла вся смуглость, полузакрытые глаза с полоской белка, тонкую, почти не кровоточащую царапину чуть повыше ключицы. Рядом с тем местом, куда раньше вонзался кинжальной остроты ноготь.
— Иди помоги мне, — говорит Раги в зеркальные глубины.
И добавляет как бы для себя:
— Никакого дурмана. Ему этого не было нужно.
— Но кровь ты забрал. Много, — я уже выхожу из укрытия.
— Да, — отвечает он (или она?) спокойно. — Я хочу дитя. Я уже имею дитя. Полагаю, родится девочка.
Очевидно, поэтому брать тело на руки и заворачивать в простыню, выложенную из ларя заранее, приходится мне. Оно еще гибкое, тёплое и кажется невесомым.
Откуда-то появляются две кошки: белая и чёрная. Крупные, напоминают лесную норвежскую породу, но с ещё более удлиненным туловищем.
— Психопомпы здешние, — усмехается Рагнлейв. — Длиннокоты. Проводники в иномирье. Обитатели священных рощ.
Так мы и выходим из особняка: пара двуногих, свита из двух четвероногих и Стан у меня в объятиях. Как бы цинически это ни звучало, но под конец он получил своё заветное. Кому из нас повезёт больше?
Так погружаемся в лес гигантских криптомерий.
— Я не захватил освящённую штыковую лопату, — говорю ворчливо.
— Зачем? — Раги выразительно поводит нагими плечами. Льняной хитон слегка помят, фибула с изображением волчьей морды застёгнута небрежно.
Мы останавливаемся перед одним из кедров, и Раги произносит.
— Этот. Суги по прозвищу Мондзаэмон Тикамацу. Видишь на нём верёвочный пояс? Значит, он почти божество.
Божество, носящее имя великого драматурга дзёрури, пьес, повествующих о печали влюблённых.
Кошки тоже останавливаются, когда он троекратно зовёт:
— Мондзаэмон! Мондзаэмон! Мондзаэмон Суги! Раскройся!
Медленно и почти беззвучно разверзается кора, легчайший шорох, узел вервия растягивается, с неким липким звуком расходятся смолистые волокна такого же цвета, как кудри моего спутника. Показывается полость, которая образовалась внутри красноватого ядра. Сама, по доброй воле: никакой гнили.
— А теперь помести его внутрь. Да, стоймя. Без покрывала.
Ствол, получив приношение, закрывает рану так же неспешно, как и образовал её. Ветви опускаются к земле ещё ниже.
В ту же минуту кошки — это самец и самка — начинают ходить по кругу: одна посолонь, другая противосолонь, — хрипловато мяуча и выпуская когти. Сначала у самых наших ног, так что мы еле успеваем отодвинуться, потом закладывая двойную восьмёрку вокруг дерева и покрывала, свёрнутого в комок. Внезапно с пронзительным воплем выпускают клыки — и бросаются друг другу в объятия.
— Бой гладиаторов, — поясняет Раги. — Имитация конца света. Ритуал на могиле героя. Хотя…
— Тут не могила, — догадываюсь я, будто мозг пронзило иглой.
— Скорее Вальгалла, — Рагнлейв кивает. — Белокот и Чернокот явились почтить своего рыцаря поединком. Заверить, что и впредь его не покинут. Дождутся вызревания.
Напряжение, в котором я пребывал весь этот день, изливается из меня истерическим рыданием.
— Сволочь. Какая же ты очаровательная сволочь, дружище.
— Ты разве сомневался, что Этель останется на земле? — говорит Регинлейв с неизменной своей усмешкой. — Отец лучшей из моих почек. Невесты твоего будущего прапраправнука.
— Ну тогда… Пусть будет земля ему пухом, — не вполне логично говорю я.
— Кошачьим, — с лёгкостью в голосе отзывается Регина.
30. Хьярвард. Двадцать лет спустя
Мы практически неотличимы от вас. Хорошо, но без вызова одеты — нет, ни в коем случае не в классический английский костюм. Он числится в разряде «пилотной моды», типа «новое — это хорошо подзабытое старьё».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});