— Поэтому ты ненавидишь римлян?
Тиуториг поднял брови.
— Ненавижу?
— Но…
— Я их просто убиваю. Без ненависти. Ты удивлен?
— Пожалуй.
Тиуториг усмехнулся.
— Ты не очень любишь людей, верно? — мягко спросил Арминий.
Однорукий пожал плечами.
— Это моя природа, — как если бы сказал: птицы летают. — Там, откуда я родом, нас учили видеть в людях хорошее. Учили быть смелыми, и честными, и верными слову. Учили, что есть на свете настоящая правда и настоящая справедливость. Забавно, правда? Если прошлое можно вывернуть наизнанку, как старый мешок, то в чем смысл самого понятия "прошлое"? Раньше я считал, что прошлое — это то, что уже прошло. И не может быть изменено. Основное качество моего прошлого — неизменность и постоянство. Но его больше нет. Неизменности — нет. Постоянство — вы смеетесь?!
Век вывихнул сустав…
И я рожден, чтобы исправить вывих этот.
Но вместо этого я вывихнул свои мозги. Прошлое исчезло. Совсем.
Чтобы управлять чьим-то будущим, нужно уничтожить его прошлое…
Какой-то Оруэлл просто.
— Оруэлл? — переспросил Арминий. Но знал, что пояснений не дождется. Странного все же помощника выбрал для него Пасселаим.
Тиуториг схватил чашу с вином и выпил, не отрываясь. Кадык дернулся вверх-вниз.
Пот выступил на шее. Тиуториг допил.
Перевернул чашу, встряхнул — ни капли.
С грохотом стукнул ей по столу. Чаша отскочила. Упала со стола и со звоном откатилась куда-то под лавку.
Тиуториг выпрямился. Глаза горели.
Человек в серебряной маске словно услышал отчетливый щелчок. Миг — и лицо однорукого изменилось.
— Я все сделаю. Кстати… — он остановился на пороге, повернул голову. — Я не убил его. Как ты и просил.
Когда Тиуториг ушел, Арминий, он же человек в серебряной маске, покачал головой.
Какой интересный человек, этот однорукий. Необычный.
И… и…
И все-таки жаль, что в этот раз яда в вине не было.
Глава 16. Атака Быка
— Легат, вы должны это видеть.
— Что такое, Тит? — я замолкаю. Оглядываюсь. Мда.
Раннее утро, солнце еще не взошло. На валах и кривом частоколе лагеря сидят серо-коричневые нахохлившиеся птички.
Молча.
Неподвижно.
Их тысячи. Центурион присвистывает. Воробьи равнодушно смотрят на центуриона.
От болот, обтекая островки деревьев, тянется белесый туман. Наплывает волнами, клубится…
— Не нравится мне это, — голос Тита Волтумия хриплый и надсаженный. — Что они делают?
Вчера центурион орал команды так, что птицы на лету глохли и падали на землю. Сегодня он говорит чуть тише обычного. И чуть более хрипло.
— Ждут.
— Чего? Они же не вороны…
Я качаю головой. От усталости и недосыпа перед глазами — марево. А, может быть, от вчерашнего удара по голове.
Вороны? Было бы смешно, если бы у меня оказалась фигурка Ворона. Они известные любители трупов…
— Верно. Воробьи — не падальщики. Воробьи — проводники душ.
Тит Волтумий оглядывает птичье воинство и говорит:
— Много же их.
— Это точно.
От болот доносится запах застоявшейся воды и мха. И крови. Я слышу торопливые шаги.
— Легионер Виктор! — докладывает "мул".
Я мгновенно поворачиваюсь.
— Что Виктор? Где он?
— Гемы его утащили, легат.
— Что-о?! Куда?!
…Сигнал единственной уцелевшей буцины разносится над лагерем. Общее построение.
Я оглядываю легионеров. Посеревшие, небритые, осунувшиеся лица.
— Приготовиться к вылазке, — говорю я. — Я возьму вторую когорту.
Вторая — это когорта Тита Волтумия. Вернее, то, что от нее осталось. Человек триста.
— Разумно ли это… — начинает Эггин, но я обрываю:
— Нет.
* * *
Два с половиной месяца назад. Рим, форум.
— Ваш брат… — говорит посланец.
Я поворачиваюсь.
— Что он опять натворил?
Раб молчит, лицо странное. Ну же, что ты молчишь?
В глазах раба я читаю ответ за миг до того, как его губы раскрываются и произносят:
— Он умер.
Вокруг меня кружится и танцует пыль. Со всех сторон нависает громада прокаленного солнцем города. Полдень. Рим. Июльские иды. От мраморных колонн идет легкий вежливый холодок.
Да уж… хуже он ничего придумать не мог.
— Как это случилось?
— Его убили.
Я молчу.
Вечно с братом какие-то неприятности. Похоже, предсказание старухи-сарматки все-таки сбылось.
— Квинт, как он… погиб?
— Это не Квинт.
Мгновение я не могу сообразить.
— Тогда кто? О, чрево Юноны! Луций?!
Никогда не думал, что со старшим братом может что-то случиться. Просто в голову не приходило.
— Да.
* * *
Секст Виктор, легионер Семнадцатого Морского, около 30 лет
— Виктор! — кричат откуда-то издалека "мулы". — ВИКТОР!
Он слышит их словно сквозь плотную завесу. Гемы, думает он. "Как же я так сплоховал?"
Он напрягает память. Боль в голове усиливается, а воспоминания ускользают. Нет, все смутно. Не ухватить.
Старуха, германская жрица, поднимает каменный нож. Виктор разглядывает его со спокойным, холодным интересом.
На грубо сколотом куске обсидиана запеклась кровь. Прилип темный волос.
— Хоть бы нож помыла, дура, — говорит Виктор хрипло. Веревка сдавила горло, она шершавая, жесткая и врезается под кадык. — Совсем, проклятая карга, обленилась.
Старуха оскаливает остатки зубов. Шипит и машет руками перед носом легионера.
— Всего… заплевала. — Виктор с трудом переводит дыхание. — Ну, у тебя… и характер. Муж-то, небось, сбежал? Бедненькая.
Нож поднимается. Виктор напрягает мышцы — так, что чуть не теряет сознание. Виски вот-вот лопнут. В голове красный туман, веревки натягиваются, скрипят, но не поддаются. Еще, еще. Давай, Секст!
Еще!
— Вперед! — орут "мулы", — Виктор! Виктор! За Виктора!
Спасение близко. Наверное.
А старуха улыбается.
Виктор поворачивает голову и видит "мулов", привязанных к соседним деревьям. У каждого вскрыт живот и перерезана глотка. И все это сделала одна старуха! Виктор хмыкает. Крепкая карга, однако. Что-то вроде его тещи.
В следующее мгновение каменное лезвие входит легионеру под ребра. Глубже, глубже. Старуха страшно сильна. Виктор задирает голову и хрипло кричит. Боль такая, что он бьет ногами по дереву, к которому привязан, и пытается разорвать веревки.
Бесполезно.
Легионеры вопят. Они все ближе. Шум боя теперь — совсем рядом. Старуха скалит уцелевшие зубы. Красотка, твою мать.
— Как вы меня достали, бабы. Никакого от вас покою, — говорит Виктор. И закрывает глаза. Как я устал…
Как я…
Мир вокруг кружится и плавится черным огнем.
— Виктор! — доносится издалека.
Страшным усилием он открывает глаза. Ведьма что-то шепчет, водит пальцами.
— Ну, ты и… страшная… — Виктор едва шепчет. Силы оставляют его. — Внучки у тебя… нет хотя бы?
Старуха взмахивает другим ножом — кривым, как ее судьба. Удар.
Брызжет кровь.
* * *
Мы наступаем. Вопя, как бешеные, мы крушим и ломаем германский строй. Не выдержав натиска озверевших "мулов", гемы отступают.
Мы торопимся. Даже отсюда мы видим за спинами гемов дерево с привязанным к нему Виктором. И старуху рядом.
Мы орем:
— Баррраааа! За Виктора! За Рим!
Мы не успеваем. Когда мы добираемся до цели, Виктор уже мертв. Горло перерезано. Он стоит, обвиснув на веревках, голова свесилась на грудь. Из-под ребра торчит нож, рукоять замотана тряпками.
Легионера Секста Виктора принесли в жертву диким варварским богам.
Будьте вы прокляты, гемы!
Где старуха? Старуха исчезла.
— Виктор, — говорю я негромко. — Проклятье, как же…
Тит стоит рядом со мной. И молчит. Забрызганная кровью лорика, шлем во вмятинах и царапинах, синяя туника разорвана на плече, гладий неровный от постоянной работы. Тит кажется воплощением римского солдата. Гребень на шлеме центуриона срублен ударом меча, осталась только бронзовая шишка.
Я вдруг вспоминаю, что я могу сделать.
Именно я.
И только я.
Подхожу к Виктору. Обвисший на веревках, так, что они врезаются до черноты в руки, он выглядит… странно. Словно легионеру жмут веревки, да и бук выбран не по размеру.
Все будет хорошо…
Даже если — не будет.
Для начала надо извлечь нож.
Я берусь за рукоять. Пальцы скользят. Шнур, которым перемотана рукоять, от грязи почти черный.
Я сжимаю пальцы. Раз, два, три. Давай! Нож выскакивает из раны. Остается у меня в руке.