Я сжимаю пальцы. Раз, два, три. Давай! Нож выскакивает из раны. Остается у меня в руке.
Кровь темная. Она тонкой струйкой, лениво, стекает по голому торсу Виктора. Несколько мгновений я смотрю на нож, покрытый кровью, затем бросаю его на землю.
— Снимите его.
Веревки обрезают, Виктора кладут на землю. Какой он все-таки огромный.
— Отойдите все, — говорю я хрипло. Тит Волтумий медлит, внимательно глядя на меня, затем кивками велит "мулам" повиноваться. Мы остаемся наедине — я и мертвый легионер, спасший мне жизнь.
Пьяница и нарушитель дисциплины. Храбрец и громогласный смутьян.
— Что, Виктор, не пригодилась тебе пенсия?
В горле — комок. Я сглатываю. Надеюсь, хоть золотой аурей тебе пригодился, солдат…
Я кладу руку на плечо Виктора. Оно еще теплое. Отнимаю ладонь и нащупываю у себя на шее шнурок. Вытягиваю фигурку…
Я поклялся больше не возвращать мертвых.
Я солгал.
Взять ее с первого раза не удается — пальцы скользкие от крови. Наконец, я зажимаю Воробья в ладони.
Выдыхаю. Надо собраться. Держаться, легат! Держаться. Твой солдат ждет.
Как тихо вокруг. Я слышу шевеление вереска, шорох песка, сдуваемого ветром… потрескивание влажных иголок.
Вернись. Я — приказываю.
Ледяная молния пронзает меня с макушки до пяток и уходит в землю.
От внезапной слабости я едва не теряю сознание, перед глазами мелькают черные точки. Подступает тошнота. У меня внутри все выжжено ледяным огнем.
— Виктор, слышишь меня? — хриплю, словно от горла ничего не осталось.
Тело Виктора дергается… раз, другой. Ну же!
Я почти вижу, как душа возвращается обратно… Воробей взмахивает крыльями… Вспышка, разряд молнии — прямо сквозь мое тело. Волосы на затылке становятся дыбом.
Раньше такого не было. Проклятье! Я моргаю.
Словно с той стороны потянулась рука и в последний момент выдернула душу Виктора у меня из ладони.
На миг я увидел людей в белых одеждах, стоящих у металлических сооружений… в каком-то храме? Каменный свод, холодный свет. Что-то вроде египетского символа солнца, только на красной вексилле. Затем все исчезло.
Тишина. Какая здесь тишина.
Мертвый Виктор остается мертвым.
Ничего не вышло. Воробей впервые подвел меня.
Я поднимаюсь на ноги. Меня качает. Словно вокруг — штормовое море.
— Встать, — приказываю я. — Встать, солдат! Слышишь?!
— Легат! — кричит Тит Волтумий. — Надо уходить… Легат!
* * *
Два месяца назад. Рим, Палатинский холм, дом семьи Деметриев.
Вонь разложения смешивается с сильным ароматом роз.
Замотанное в саван тело белеет, плывет в утренней полутьме атриума. Я не хочу его видеть, но я должен… В атриуме слышен гул голосов — это собираются клиенты и друзья дома. Рабы выносят каждому воду и вино. Посетители по очереди подходят и заглядывают в мертвое лицо того, кто был моим братом, что-то говорят. Прощаются.
Сейчас мне придется с каждым поздороваться, каждого поблагодарить за то, что пришел. За то, что выносит этот жуткий аромат разлагающихся роз.
Один из гостей подходит ко мне.
— Сенатор, — начинает он.
Высокого роста, крепкий. Небритый подбородок, обтрепанная, застиранная одежда.
Легионер из бывших. Я киваю. Тарквиний, мой старый раб и воспитатель, кряхтя и ворча, проводит его за толстую красную занавесь — в мой кабинет, таблиний.
У стены — отделанный бронзой ящик для деловых бумаг. И для денег. Сквозь квадратное окно, ведущее в перистиль, падает неяркий свет. В кабинете царит красноватая полутьма. Уютно.
Тарквиний выходит, шаркая. Мы остаемся наедине.
Я поворачиваюсь к бывшему легионеру.
— Кто вы?
— Тулий Сцева, — говорит он. Кулак ударяет в грудь и взлетает вверх и вправо. Салют легионера.
— Вольно, — говорю я. — Что привело вас сюда, гражданин?
Он моргает, опускает руку. Да, теперь он уже не воин, он гражданский. Надо бы побыстрее разобраться с ним, у меня еще куча дел. Похороны — это еще та проблема.
— Я служил с вашим братом в Паннонии, — он поднимает голову. — Пятый Македонский, первая центурия… я был оптионом.
— Спасибо, что пришли отдать дань уважения моему брату… — начинаю я.
— Сенатор, — говорит он. — Я не за этим пришел… вернее, за этим, конечно. Но не только.
Молчание.
— У меня семья, — говорит солдат.
— Очень рад, но…
— Сын, ему девять. Две дочери, двенадцать и четырнадцать. Их нужно кормить. Им нужно приданое.
Логично, ничего не скажешь. Аристотель бы не сказал лучше… о, Дит подземный! Вот он о чем.
— Ваш брат был хорошим командиром, — продолжает легионер. — Солдаты его любили. Он достоин того, чтобы ему… чтобы его память почтили — по-настоящему. Понимаете, сенатор? По-настоящему.
Снова молчание. Я смотрю на бывшего легионера, стоящего посреди таблиния. Намек ясен, куда яснее.
Ветеран заканчивает жизнь самоубийством на погребальном костре, не в силах пережить разлуку с любимым военачальником. Что ж… так делали легионеры Цезаря, так делали даже солдаты Мамурры… И если в искренность солдат Цезаря я верю, то жертвы за Сапера вызывают определенное сомнение.
Интересно, сколько наследникам последнего пришлось заплатить вдовам самоубийц?
Но это было — впечатляюще. Ничего не скажешь.
Разве мой брат не достоин подобного?
Мой умный старший брат.
Мой мертвый старший брат.
Я могу обеспечить семью Тулия. Вдова получит столько, что хватит вырастить сына и выдать дочерей замуж — с неплохим приданым. Пусть даже это будет купленная жертва, не настоящая… Зато я увижу лица друзей и врагов брата, они будут впечатлены.
Разве мой брат не достоин?!
И тут я возвращаюсь на землю.
— Вы италик, Тулий Сцева?
Солдат смешался.
— Да, я родом из Самнии. Но… какое это имеет значение?
Кажется, я начинаю понимать.
— Мой брат служил в Паннонии, — говорю я. — Действительно. Но он командовал там двенадцатой когортой. Когортой… ауксилариев.
Ауксиларии — вспомогательные войска. Обычно их набирают из союзников-федераторов. Командование когортой — один из первых шагов, чтобы получить под свое командование легион.
Вся хитрость в том, что в ауксиларии не набирают римских граждан. Граждане служат в легионах, там плата выше, а служба почетней. А Самния — это полноправная римская территория.
Легионер молчит. Я вижу, как в его лице сменяются выражения досады, злости… стыда.
Я негромко говорю:
— Вы никогда не служили с моим братом, верно, Тулий?
Его лицо искажается, отчаяние. Но он усилием воли берет себя в руки.
— Нет, сенатор, — он внезапно охрип.
— Я стал сенатором два месяца назад, Сцева. Так что я очень молодой сенатор… но кое-что я все-таки понимаю. Вам нужны деньги? Именно поэтому вы хотите продать свою смерть?
Бывший легионер делает шаг вперед, замирает. Стоит, шатаясь. Я слышу, как за стенами кабинета гудят голоса.
Луций.
Бывший легионер выпрямляется. Гордо.
— Простите, сенатор, что отнял у вас время. Мне пора.
Я смотрю, как он поворачивается и идет. Прямая спина. Бывший легионер из последних сил передвигает ноги. Как он дошел до такой жизни?
Впрочем, о чем я? В Риме богатые становятся богаче, а бедные — беднее. Все просто.
— Так у вас есть семья, Тулий? — говорю я в спину бывшего легионера.
Он делает еще два шага, потом до него доходит.
Он поворачивается:
— Сенатор…
— Отвечайте на вопрос, солдат!
Эхо гудит в кабинете. Тулий Сцева моргает, затем вздергивает подбородок. В глазах у него блестят слезы.
— Да, сенатор.
Молчание.
— Мне нужны птицы, Тулий.
— Что? — он поводит головой, еще не веря.
— Птицы, — говорю я. — Или это чересчур сложно для бывшего солдата?
* * *
Птицы. Я с трудом разлепляю глаза. Проклятые птицы.
После смерти Виктора и нашего возвращения в лагерь я не видел ни одного воробья. Может, они сейчас заняты?
Твари.
Душ-то вон сколько надо перетащить в Эреб. Замахаешься крыльями работать.