Читать интересную книгу Утешительная партия игры в петанк - Анна Гавальда

— Он его обожал… Совал указку подмышку и слушал так серьезно…

— Когда ему удавалось с первого раза вырвать у себя из уха волосок, ты выдавал «Аиду»…

— Точно… Триумфальный марш…

— Когда он нас доставал, ты изображал сирену скорой помощи, которая увозит его в больницу. Когда мы безобразничали, и он запирал нас в твоей комнате до прихода Анук — уж она-то с вами разберется, — ты трубил что-нибудь жалостливое из Майлза прямо в замочную скважину…

— «Лифт на эшафот»?

— Вот-вот. А когда он гонялся за нами, чтобы отправить в ванную, ты запрыгивал на стол и исполнял «Танец с саблями»…

— Помнится, с ним я страшно намучился… Ни хрена у меня не получалось…

— А когда нам хотелось конфет, то специально для него ты брался за Гуно…

— Или за Шуберта… Зависело от того, сколько мы хотели получить… Когда он выкидывал эти свои глупые фортели, я добивал его «Маршем Радецкого»…

— Вот этого я не помню…

— Да как же… Пум-пум — это Штраус. Шарль улыбнулся.

— Но больше всего он любил…

— Вот это… — продолжил Алексис, насвистывая.

— Да… Тогда можно было просить все, что угодно… Он готов был даже подделать подпись моего отца в дневнике…

— La Strada…[149]

— Помнишь? Он повел нас смотреть этот фильм на улицу Ренн…

— И потом мы дулись на него целый день…

— Ну да… Ничего не поняли… Мы-то с его слов ожидали что-то вроде «Новобранцы сходят с ума»…[150]

— И как же мы были разочарованы…

— И какие же мы были идиоты…

— Ты вот тут удивлялся только что, но кому, по—твоему, я могу об этом рассказывать? Ты сам кому-нибудь рассказывал?

— Никому.

— Вот видишь! Про Нуну рассказать невозможно, — добавил Алексис, прокашливаясь, — это надо было видеть.

Ухнула сова. И что же? Пора кончать этот разговор!

— Знаешь, почему я тебя не предупредил?

— …

— О похоронах…

— Потому что ты говнюк.

— Нет. То есть да… Нет. Потому что я хотел, чтобы она хоть раз принадлежала только мне.

— …

— С первого же дня, Шарль, я… Я страшно ревновал… Вообще-то я…

— Давай, продолжай… Расскажи-ка мне… Мне и впрямь интересно узнать, как это ты из-за меня к примеру сел на иглу. Удобные оправдания собственной гнусности, я всегда тебе поражался…

— В этом ты весь… Одни слова…

— Странно, а мне-то казалось, что ты вообще подзабыл, что у тебя есть мать… И если не ошибаюсь, под конец она вообще осталась как будто одна…

— Я ей звонил…

— Потрясающе! Ладно, я иду спать… Я так устал, что не уверен, смогу ли вообще заснуть…

— Ты знал ее только с хорошей стороны… Когда мы были детьми, это тебя она смешила, а я мыл сортир и таскал ее до кровати…

— Сортир мы с тобой иногда и вместе мыли, — прошептал Шарль.

— Она из тебя сделала пуп Земли. Ты был самый умный, самый способный, самый интересный.

Шарль встал.

— Видишь, какой я распрекрасный друг, Алексис Ле Мен… Напомню тебе кое—что, чтобы ты мог спокойно рассказывать детям, как старый трансвестит пародировал Фреда Астера Фред Астер (1899–1987), известный американский актер. ], а мы с тобой писались от смеха, — напомню тебе, что я, такой замечательный, бросил ее еще раньше, чем ты, бросил, как последний негодяй, и даже ни разу не позвонил… И вряд ли этот твой распрекрасный друг пришел бы на ее похороны, если бы ты даже проявил великодушие и предупредил бы его: потому что он так много работал, был так умен и талантлив, что стал человеком очень занятым и полным кретином. Ну, а теперь спокойной ночи.

Алексис пошел за ним.

— Значит, и ты знаешь…

— Ты о чем?

— Чего это стоит — сбрасывать груз на дно…

— …

— Жертвовать частью жизни, чтобы выплыть.

— Жертвовать… Частью жизни… Ну и выражаешься ты, продавец эскимо, — усмехнулся Шарль, — да мы ведь абсолютно ничем не жертвовали! Мы просто струсили… Да, «мы трусы», пожалуй, не столь шикарно звучит… Не столь пафосно… Особенно не подудишь, да? — и, приблизив большой палец к указательному: — малюсенький такой мундштук… Самый маленький…

Алексис покачал головой.

— И как же ты любишь заниматься самобичеванием… Правда, тебя воспитывали Святые Отцы… Я и забыл… Между нами — огромная разница, и знаешь, в чем она заключается?

— О да, — высокопарно изрек Шарль, — я знаю. В твоих великих Терзаниях! С большой буквы «Т», вкупе с не менее глобальным торчем, очень удобно, заметь. И что ты хочешь, чтобы я тебе ответил?

— А разница в том, что тебя воспитали люди, чтившие много всего, а меня — женщина, не верившая ни во что.

— Она верила в жиз…

Шарль оборвал себя на полуслове. Слушком поздно…

— Конечно. Достаточно вспомнить, что она с ней сделала…

— Алекс… Я все понимаю… Я понимаю, тебе надо поговорить об этом. Заметно, что к разговору ты подготовился, видать, долго репетировал… Я даже думаю, не за этим ли ты послал мне зимой столь пылкое послание… Чтобы свалить на меня все, что не удается сбросить на дно…

Но я не тот, кто тебе нужен, ты понимаешь? Я… слишком замешан в этом деле. Не могу я тебе помочь. И не потому, что не хочу, а потому, что не могу. У тебя хоть дети есть, ты… А я… я пойду спать. Передавай от меня привет своей укротительнице.

Открыл дверь в свою комнату:

— И вот еще что… Почему ты не отдал ее тело науке, ведь она столько раз заставляла тебя это обещать?

— Послушай, эта чертова больница! Тебе не кажется, что она и без того достаточно для них сде…

Он сломался.

Покачнулся, откинулся навзничь:

— Что я сделал, Шарло? — Зарыдал он, — скажи, что я сделал?

Шарль не мог нагнуться, ни тем более встать на колени. Дотронулся до его плеча.

— Кончай… Я тоже несу черт знает что. Если бы она действительно этого хотела, она бы оставила тебе записку.

— Она оставила.

Боль, тревога, бессмертие, обет. Отнял руку.

Алексис изогнулся, достал бумажник, вынул оттуда вчетверо сложенный белый листок, встряхнул его и прокашлялся:

— Мой любимый…

Снова всхлипнул и передал листок Шарлю. Тот был без очков и сделал шаг к своей комнате, где горел свет.

В этом не было необходимости.

На листке больше ничего не было.

Выдыхал долго и глубоко.

Чтобы одна боль заглушила другую.

— Видишь, во что-то она все-таки верила… — Знаешь, повеселевшим тоном добавил он, — я бы с удовольствием подал тебе руку и помог подняться, да вот только сам сегодня утром под машину попал…

— Ты меня достал, — улыбнулся Алексис, — вечно тебе надо быть лучше всех.

Ухватился за край его пиджака, подтянулся и встал рядом с ним, сложил письмо и удалился, подражая пискливому голосу Нуну:

— Ну-ка, мои цыпочки/ Живо! Баиньки!

Шарль доплелся до кровати, рухнул на нее бесформенной массой, ай, больно, и подумал, что прожил самый длинный день в своей…

Уже спал.

4

Где это он?

Что это за белье? Что за гостиница?

Узорчатые занавески вернули его к действительности. Ах да… Кло-дез-Орм…

Полная тишина. Посмотрел на часы и сначала подумал, что держит их вверх ногами.

Четверть двенадцатого.

Впервые в этом веке он просыпается так поздно…

Перед дверью лежала записка: «Мы не стали тебя будить. Если не хватит времени зайти в школу (напротив церкви), оставь ключ соседке (зеленая калитка). Обнимаю».

Полюбовался обоями в туалете, туалетной бумагой, подобранной в тон к пасторальным сценкам на стене, сварил себе кофе и застонал перед зеркалом в ванной.

За ночь лама подрумянилась… Появились новые оттенки лилового с зеленоватым отливом… Очень хотелось плюнуть в эту рожу, но не стал, воспользовался бритвой Алексиса.

Сбрил то, что было возможно, и тотчас пожалел. Стало еще хуже.

Рубашка воняла тухлятиной. Надел свою молодежную тенниску с крокодильчиком и почувствовал себя на удивление счастливым. Хоть и растянутую, заношенную, с обтрепанным, обвисшим подолом, он все равно узнал ее. Это был подарок Эдит. В то время они еще дарили друг другу подарки. Вот купила тебе тенниску, взяла белую, ты ведь так любишь классику, и вот теперь, чуть ли не тридцать лет спустя, он почувствовал к ней благодарность за ее дурацкую принципиальность. К его сегодняшней физиономии другой цвет никак бы не подошел…

Он несколько раз позвонил соседке за зеленой калиткой, она не ответила. Другой соседке (опасаясь гнева Корины!) ключи оставить не посмел и решил заскочить в школу.

Ему не очень хотелось встречаться с Алексисом при свете дня. Предпочел бы остановиться на последних вчерашних аккордах и продолжать свою жизнь уже без него… но утешал себя тем, что сможет еще раз обнять Луку и прекрасную Марион, прежде чем навсегда потеряет их из виду.