Старик встал, шибнув стол: стакан с чаем — на пол. Хвать тяпку — остриё упёрлось Толе под подбородок. Рука не дрожит. А глазищи!
— Батя… — Толя шёпотом.
Легонечко назад от острия… сунет тяпкой — перережет горло.
— Украли!.. Испохабили… — яростный хрип; лицо исказилось. — Изгадили…
Швырнул тяпку на стол. Как голову держит!
Толя переложил инструмент подальше, на подоконник. Встряхнуть старикашку за шкирку?
— Что такое? — Вывалов хочет рассвирепеть. Что–то ему мешает. Вид старика. Тот никогда не стоял таким… таким, хм… героем.
— Что, ну?.. — повторил Толя грубее, и тут показалось более интересным поиздеваться: — Взяли город, а? Взяли? Город взяли!
— Взяли.
— Ха–ха–ха! — Вывалов в восторге бьёт себя ладонями по груди. — И, это самое, с песней…
— Да. Прошли по нему с песней. И как прошли!
— Ги–ги–ги-и! — Толя пару раз подпрыгнул на месте, шлёпая себя по коленкам. — И ты сам видел? Ты там был?
— Я — шёл! — сказал Дворин с горькой гордостью. — С песней, которую потом украли и изгадили.
Толя хохотнул ещё раз–другой.
Замолчал.
Вглядывается в стоящего перед ним тестя… осанка… выражение… Обалдеть! Шестерёнки искромётно завращались в голове Толи. Он отнюдь не дурак, Толя Вывалов. Мысль пошла… Вот почему… «Я вам больше скажу…» — вот оно что–оо! Он не из этих, а… Он?!
— Батя… — рот не закрылся, — ты… — Толя вытер слюну с угла рта, — брал город? Я никому ни–ни! — он перекрестился, — чтоб я сдох! А эти козлы, хохо–хо! ой, козлы–ыыы… Они все козлы против тебя, батя.
***
— Уважаю! — вскричал Толя, чувствуя, что, может, и не врёт. — На колени
встану — спой ту песню!.. — встал на колени.
— Брось клоунаду, — в сердитой рассеянности сказал Дворин.
— Я ниц распр–р–ростр–рюсь! — Толя, повалившись на пол, исподлобья глядел на тестя, протягивал руки к его ногам.
— Встань! — сухо сказал Дворин.
— А?
— Не лежать же на полу.
— Ага, — Толя сел на табуретку, насвистывая.
Мама родная — старик поёт!
Шотландский парень ДалгеттиПоехал в Эр — Рияд…
Куплет следовал за куплетом, и, когда припев повторился, Толя ухватил его, и пошёл дуэт:
Устал идти, устал идти!Где взять глоток вина?А ждёт тебя, мой Далгетти………………………………………………..«А ждёт тебя, мой Далгетти»«А ждёт тебя, мой Далгетти»«А ждёт тебя, мой Далгетти…»
Стожок на поляне
Памяти дяди Павла
1
Хвоя, мох под ногами; малохоженый гулкий бор. Белка скользнула с ели на ель. Поёт дрозд на суку. Прохлада рассветная. Гуще туман; лес расступился — река. Курится пар над медленной водой. За туманами вдали, в выси — розовеет. Вот–вот выстелется малиновая полоса. По липкой тропке — к пристани с настилом гнилым. Прилепилась пристань к глинистому откосу; кругом вязы торчат: обломанные, дуплистые. Отжили. Но как уместны!
Заскрипели под ногами доски. В открытой будке сторож сидит. Он же — и матрос причала, и кассир. Тщедушный старичишка в тельняшке. С газетой
«Социалистическое земледелие» за 14 июля 1931 года.
— Моя пришла. Здоров утро говорит!
Не отвечая, старик поскрёб в бороде, разгладил на тощих коленях газету.
— Моя на Самара нада!
Сторож ещё добрых три–четыре минуты не отрывает глаз от газеты. Наконец поворачивает голову. Исподлобья глядит.
— Что твоя читал? Что сердитый так?
Старик втянул воздух, отхаркнулся, пустил плевок через весь дебаркадер.
— Не понять тебе наших делов, приблудный ты человек.
— Э-э, зачем твоя обижает? Сидорка давно на Волга. Тут лес, и Сидорка в такой жил! Урман.
— То–то и дело, что урман, — сторож сложил газету, спрятал под тельняшку. — По–людски говорить не выучишься. Смыслу в тебе нет! И душевного отклику!
Быстро тает туман. Солнце. Внизу по реке — островки; по правому берегу — сосновый мачтовый лес, по левому — поля, деревня. А по реке вверх, за водной далью, горы под шафранным небом. Царёв Курган. Стенькин Утёс. Жигули.
— Ты, Ложкарь, — угрюмо сказал старик, — от кормильца свово, от Егора Федорыча, отрёкся. А Рогнедку вскормил, чтоб сластиться ей. Тебе сколь? Полста годков, поди? А ей шешнадцать, али и тово нет ещё?
— Э-э, твоя злой! Егор кулак был! А Сидорка батрак был! Твоя как враг говорит.
Старик егознул на лавке, зырк–зырк по сторонам, закрылся в будке. Ух, язык клятый, чтоб те отпасть! Через минуту выглянул:
— Сидор, тебе до Самары? Ты билет не бери, я тебя так пущу, — и потряс газетой. — Думаешь, про чего в ней разбираю? Про мироеда, врага! Как нам с тобой его изничтожить! Ты, Сидор, учти моё понятие.
Когда низкорослый мужик в заплатанной, до колен, рубахе, обшитой
красной лентой, отошёл к перилам дебаркадера, сторож прошептал:
— Язви тя! И откель только попёрла эта чума…
Колотьё в груди. Господи, оборони… Возле Воздвиженки один из таких вот шатался — лесной объездчик… всё самогонку искал. А после — на-а! Револьвером машет! Уполномоченный РИКа… Брата с пятерьмя детьми — за двоих лошадок и телков двоих — на Соловки!
2
Сверху шёл похожий на торт «Марксист» — бывшая «Франция» известного до революции пароходного товарищества «Кавказ и Меркурий». Борта розово–палевые, палубные надстройки — цвета сливок. Колёса завращались в обратную сторону, гася инерцию, взбивая плицами рыжеватую пену. Сторож намотал канат–чалку на тумбу.
На палубе, к носу ближе, стоял внушительного облика полный человек в чесучовом френче. Выбритое лицо спокойно–тяжёлое; глаза маленькие, глубоко сидят, друг к дружке близёхонько. Остановились на плосколицем мужике в заплатанной рубахе: смоляные, с резкой сединой волосы закручены в косицу, усы вислые, бородёнка жидкая.
— Эй, Сидор, садись в каюту! — сторож хихикнул, оглянулся.
Закинув за спину мешок, человек в рубахе до колен поднимался по тропке от дебаркадера.
Из–за ветвей следил, как отваливал пароход, как, бурля воду, пошёл вниз. На палубе с десяток пассажиров.
Всплески поднятых волн, щёлканье клестов в бору; медно–красные стволы — один другого стройней. Всё звончей щебет бесчисленных птах.
Солнце взошло. Орёл в выси пролетел к Стенькину Утёсу; божья коровка на рукаве — пунцовая бусинка.
Жарко; манит вода искупаться. Шныряют над ней ласточки–береговушки. К чайкам, что над водой зависли, мерно помахивая крыльями, ворона присоседилась. Неуж собралась нырнуть за рыбёшкой?
Ой, да ты Волга–река,Волга–матушка.Ой, да лёгок челнПод крутой горой.
Лодка ткнулась в песчаный берег. Рыбак, по пояс голый, провяленный на солнце, в закатанных портках, спрыгнул в воду. Спутанные ржавые волосы, кадыкастая шея.
— Ложкарь, пособляй давай! Бери бредень. Счас другой конец заведу, авось вытянем чего!
Человек в заплатанной рубахе скинул мешок, торопко засеменил к рыбаку, ухватил кол с привязанным краем латаного–перелатанного бредня. Рыбак оттолкнул лодку веслом, погнал против течения, напрягаясь мускулистым
телом; растянул бредень во всю длину.
— На воблу одна–то надёжа, Ложкарь! Согнали скотинку в обчее стадо, а Степуган–пастух, прощелыга, как ты. Ни кола, ни шавки! — вытолкнув лодку на мель, рыбак давал течению выгнуть бредень полукружьем. — Степуган–то до
зорьки пьянёхонек, овечки падают, коровёнки бредут куды ни глянь — голоднющие! Лепёхи с корой печём. Не уродится картошка али выгребут — побираться пойдём.
Плосколицый прищурился.
— Э-э, Тихон! Лес большой. Гриб кормит. Ягода кормит. Урман знать нада. Волю хотели, урман остался…
— Ты заходи в воду–то, чудь лесная! — рыбак выругался. — Тяни враз!
Охнув от натуги, вытащили бредень. Забились плотва, башклейка, краснопёрки, окуньки; с дюжину — лещей, воблин. Рыбак, бегая, хватал рыбу, кидал в лодку. Когда последнего подлещика бросил, обернулся:
— Ты, Ложкарь, опёнком проживёшь! Чай, и сети от Егора Федорыча есть. Рогнедка пособит! Ночью рыба–то у берега вся. Порыбачите — и под кустики, порыбачите — и…
Плосколицый, глядевший в резко–жарящее небо, вдруг бросил руку назад. Рыбак ойкнул, прижимая к животу ладони, медленно согнулся до земли, словно отвешивая поклон, переступил с ноги на ногу, рухнул набок.
***
Густеет зной, тускнеет небо. Жигули будто приблизились. Река плавно течёт, посверкивает. На том берегу, между изб деревни, — фигурки редкие. Голые ребятишки не плещутся в воде — возятся деловито: раков ловят. Костёр разожгли.