— Присесть–то можно, Сергей Андреич?
— Продолжать.
— А в двадцать седьмом я самолично Руднякова нашёл. Не верите? В газетах прочитал: намекали на его причастность к троцкистско–зиновьевскому блоку. Значит, арест грозил. Тут всяко лыко в строку. Я сказал ему: «Пускай меня кончат. Но сперва на вас докажу: вы екатеринбургское подполье выдали! А про трибунал нарочно кричали, сами ж мне и бежать помогли!»
— Дальше.
— Пристроил поваром. Потом обвинение с него вроде сняли. Подфартило. Помните Мещеряка? Рудняков его обвинил в правом уклоне. И Альтенштейна.
А Коростелёва, что Нотариусом проходил, обвинил как главаря контрреволюционной крестьянской партии… И в верхи взлетел!
— Всех этих людей, благодаря тебе, он спас тогда, в девятнадцатом.
— Ну, тогда–то!.. А теперь, при его делах, я ему — нужнейший человек! Я теперь — Фрол Иванович Гуторов, уполномоченный Самарского исполкома по сплошной коллективизации. А Борис Минеевич — ответственный аж за всё Среднее Поволжье, включая Оренбургскую область. Это ж восемь миллионов душ! Сколько деревень — к ногтю! Овцы друг на дружке шерсть гложут. Скоро краснопузые мужички своих мертвяков, детёнышей жрать будут!
Выбил из барабана патроны, метнул горсть через всю землянку — прямо в ушат. Швырнул наган гостю — одной рукой словил, спрятал.
***
Властно–давяще зазвучал голос Ноговицына:
— Мой отец, тайный советник, под началом блаженной памяти Петра Аркадьевича Столыпина служил. За престол и свою, и мою с братьями жизнь
отдал бы. Человек же, на престоле сидевший, не снизошёл навестить умирающего Столыпина, «спасибо» ему сказать за его деяния… Измерзил престол дерьмом Гришки Распутина. Толкнул страну — ей век жить, нападенья не знать — в побоище, от какого и пошло падение…
Мне, по растленности моей, поздно это открылось, а как открылось — думал, один исход от мыслей: смерть. Однако сподобился: и умер, и живу. И когда зажил — умершим–то, — ушёл из меня жар. А из тебя, Витун, вижу, не уходит?
— Так и стоять мне?
Ноговицын чуть наклонил голову: гость сел, промокнул толстое лицо подкладкой фуражки.
— А мой папаша скотом промышлял. Прасол потомственный. Овец своих, чистопородных, одна к одной, до полтыщи бывало! Барана с выставки — и на
стол! Не жалко. Деньгами ссужал, кожевенный завод присматривал… Сладка им наша баранинка…
Положим, я сейчас ем даже слаще, чем могло бы быть, не порушься жизнь. И права над человеком у меня такие — отцу с перепоя никогда б не приснилось… — Витун вздохнул продолжительно. — Но я не живу с лёгкой душой. А имей я мою полтыщу овец — я бы жил с лёгкой душой! Мне бы, почитай, день за днём было удовольствие, что через моё уменье, через ловкую работу достояние у меня растёт.
— А теперь, — сказал с деланно–ёрнической нотой, — у меня удовольствие от того только, что смертью мщу…
Огромные руки (в запястьях мослаки — с куриное яйцо) подрагивают мелкой частой дрожью. Пот каплет с лица, губы кривятся.
— Мщу — и, знаете, чего мне при том боле всего не хватает? Без оглядки завыть! Ох, как бы я вы–ы–ыл, как вы–ы–ыл!.. У всех, кто бы слышал, кожа б на хребтах отмёрзла. — Гость ощерился, показав крупные тесно сидящие зубы, тронутые желтизной. — Оттого у меня тяга завыть — что авось отзовётся какая ни есть своя душа… Как давеча с парохода увидел, узнал вас — так во мне и стронулось всё от пяток до темени. Выжил — и не за границей, на нашей родной земелюшке выжил: ай ли не радость?! Вот, думаю, чья душа — коли откроется — верняк покажет!
Витун ищуще прилип взглядом к лицу Ноговицына:
— Уж никак не поверю, Сергей Андреич, что нет у вас злости на тех, кто ваше дорогое, рапрекрасное отнял. А коли обманываете… про жар–то, хе–хе, — то и у вас, — он хищно хихикнул, — и у вас в душе — тяга завыть. Вот и показала душа верняк! Значит, вместе нам легче будет. С вашей–то головой мы им в сто раз больше урону нанесём!
Желаете, по финчасти приставим? Или в нарпит? А то — по заводам охвостья Промпартии выявлять. Всё в наших возможностях. У Руднякова — какие главари в друзьях! Смирнов — он в Оренбуржье, в девятнадцатом — ого! — шесть тыщ казачьих семей расстрелял. Сокольников! Осенью восемнадцатого, в Ижевске, — пустил в расход семь тыщ рабочих. Белобородов — обеспечил распыл царского семейства. А разве не поделом? Царь–то, сами сказали, и довёл до всего…
— Болтлив стал, Витун.
Привскочил, оправляя френч:
— Виноват! А я вам водочки привёз. В седельной сумке — мигом…
— Не надо.
— Отвыкли никак? — помолчал. — Чем пробавляетесь–то? Квас — вон, а хлебушек?.. Не скажете, знаю. Характер.
«Смирения мне! Смирения…»
— А вы у меня не одни здесь. Вон чего активист мой тутошний доносит! — вынул из нагрудного кармана сложенный лист, развернул. — Не слыхали про такого Степана Калистратова? Коровёнкам хвосты крутит. Ликбез — впрок.
Стал читать, навалясь грудью на стол, подставляя бумагу под свет лампы:
— Тихон Ханыкин владает двумя лодками и вражески агитировает, что над обчим стадом поставлен вредный пастух… — развеселился, большое мясистое лицо замаслилось в ухмылке. — Сторож с пристани Ксенофонт Лялюшкин скрывает, что сын дьячка, от мово трезвого глазу, какой поставлен сверху начальством, подпольно укрывает кролей числом пять.
Наклонился ниже, разбирая каракули:
— Отказал сдать в колхоз лайку прозваньем Злодей, в какой лайке нуждаемы для шапок и другой обувки. А его прежнего кобеля с опасным именем Ругай я бесстрашно заколол вилами за сабантуй, как лаял против заготовки яиц… — в смехе запрокинул голову: — Сабантуй! Видать, хотел сказать — саботаж. Хо–хо–хо-оо!
Палец вонзился во впадинку внизу горла — гость дёрнулся, выпучив глаза, зевая, как выловленная рыба, отвалился на пол.
Струя кипятку из самовара: вздрогнув, взвизгнул, рванулся. Замычал, замерев.
— Не один я у тебя здесь? Сровнял?
Не шевелясь, в ужасе глядел снизу на исходящий паром самовар.
— Ни чуточки не переменились, Сергей Андреич… — перевёл дух. — Не тешьтесь. Кончайте топором.
Поставил самовар на стол.
— В загробную жизнь, я полагаю, не веришь?
Человек — навзничь лежит — взволновался:
— А это зря вы! Всегда я верил и верю, что тутошним не кончится. Конечно, что там калёные сковороды или, напротив, сады — не верю. Но я знаю: срачи там будут со срачами, а гордые с гордыми!
«Гордые — с гордыми…»
— Встань, Витун. Чаю выпей у меня.
Гость, поднявшись, вернулся за стол в какой–то твёрдой неспешности, строго принял из рук хозяина чашку круто заваренного им чаю. Ноговицын ложкой щедро насыпал сахару.
— А ты гордый, Витун? — хозяин смотрит в упор. Гость ровно поднёс чашку ко рту, подув, отхлебнул в неком отдохновении.
— Помните, под Белебеем нас отрезали? Было наших не мене двухсот человек. Офицеров немало… средь них — кавалерийский ротмистр, гвардеец–полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я — вторым!
Лицо стало вдохновенно–суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:
— Выпади мне — третьим, я бы на месте остался. И вторым — кроме как за вами — ни за кем!
Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника — словно и нет никого, — как бы сам с собой поделился:
— До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.
Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:
— Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы… А что мне больнее всего — почитай, в каждой деревне они — голодрань ленивая — резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы — только играетесь в жалость…
Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:
— Я не про жалость, я про мщение. Это — как под огонь кидаться… Коли мстить — то мстить первым виновникам.
Витун хотел перебить — хозяин, низко склонив голову, попросил:
— Дослушай. Знаю — скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи… Было — и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул — и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь — когда ты послан — достану.
Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:
— Вправду будете с нами?
— Буду как тогда — под Белебеем.
Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.
— Как понять–то вас?
— А ты, как под Белебеем, — будешь?.. Нет, не отвечай… так оно для меня яснее. А понять — в своё мгновение поймёшь. Но понявши… — повторил с нажимом: — понявши — уже сам не попорть!