«На что это ему, ведь не курит! — удивился Никита Федорович. — Экую заваль в чистом костюме таскает, чудак!..»
На завязке он увидел черную печать, разобрал на ней три переплетенные буквы — «ПРП» — и подумал: «Что же это? Должно быть, Павел Расковалов, сын Петров… Так ведь?»
Запустив пальцы в кисет, Никита Федорович зацепил что-то ногтем, вывернул кисет наизнанку, увидел еще не совсем отставший от дна клочок плотной бумаги, наполовину свернувшийся в трубку, отодрал его, разгладил на ладони, прочитал короткую запись и поднялся, бледный, с ничего не видящим и в то же время сосредоточенным взглядом. Долго стоял он так, затем побрел без цели, задержался посредине землянки, открыл стол-буфетик, достал бутылку, раздавил ладонью сургуч, вышиб пробку, но одумался, спрятал бутылку и ударом ноги закрыл дверцу буфетика.
Когда в землянку забежал Корелюк с сообщением о прибытии автоколонны, Самотесов приказал:
— Приедет конек из Новокаменска, никуда не гонять! Пускай покормят, отдых дадут.
Голос звучал ровно, лицо было спокойное и очень бледное.
С приметливостью хозяйственника Корелюк увидел на столе осколки сургуча и подумал: «Расстроен хозяин… Факт!»
5
К почтамту — высокому светлому зданию в центре улицы Ленина — девушки пришли взволнованные. Ниночка горела желанием немедленно все проверить, выяснить и посрамить Таню, а Валентина была полна страхов. Чего она боялась? Боялась услышать очень неприятное, тревожное о Павле от управляющего трестом, боялась и того, что автором таинственной телеграммы действительно окажется Таня. При всей ее вере в Павла это было бы тяжело. До сих пор она не знала, что такое ревность, и считала себя свободной от этого чувства; теперь она думала: «Только бы не Таня!..» И тут же стыдила себя: «Да ведь это хорошо, если она его вызвала. Все равно он ни при чем. Я уверена».
— Пошли! — приказала Ниночка, и они поднялись на высокое гранитное крыльцо.
Почтамт, просторный, с колоннами, облицованными красным тагильским мрамором, шумел ровно и напряженно. Приближался конец рабочего дня, с каждой минутой все гуще становилась толпа в вестибюле, у кабинок таксофона, в зале у окошечек телеграфа и авиапочты. Ниночка повела себя деловито, будто показывала Валентине, как нужно держаться в подобной обстановке.
— Прежде всего в стол заказов междугороднего телефона, — распорядилась она. — Не отставай, Валя!
Работница стола заказов, услышав фамилию Ниночки, взглянула на нее с любопытством: Колыванова знали хорошо.
— Да, будете говорить с Новокаменском… Пройдите в переговорный зал.
— Слава тебе, Константин Иванович! — шепнула Ниночка. — Милейший старик!
Зал переговоров Валентина увидела впервые: двенадцать нумерованных кабин по левую руку, откидные стулья вдоль стены направо, нетерпение на лицах людей, ожидающих своей очереди и с надеждой поглядывающих на служебный репродуктор, как только раздавался голос диспетчера.
Девушки сели, ожидание началось. Спокойный голос диспетчера звучал снова и снова. Казалось, идет географическая игра по горнозаводскому Уралу. Диспетчер вызывал людей для переговоров с Тагилом и Полевским, с Каменск-Уральском и Алапаевском, с Кировградом, Ревдой, Серовом, Нижними Сергами, Первоуральском. Время от времени попадались странные для непривычного уха географические названия, взятые из мира руд и минералов: город Асбест, Колчедан, Самоцветы, Динас, Рудянка… В этом отношении география сталинского Урала неповторима. В самых названиях городов и станций отразились богатство края и трудолюбие советского человека.
Клиенты проходили в кабины, после неумеренно высокого «Алло, слушаю!» начинался разговор, иногда такой горячий, что ожидавшие слышали все. Речь шла о разных вещах: о кровельном железе для какой-то стройки, о генераторе для новой колхозной гидростанции, о трубах такого-то сечения, о транспортерных лентах такой-то ширины, о мраморе для московского метро, о проекте клуба старателей, о командировке геологов в сугубо сельскохозяйственный район, где вдруг обнаружились богатые месторождения никеля. Голоса были разные, но казалось, что один разноголосый, озабоченный и требовательный человек хлопочет в большом хозяйстве, негодует, встретив препятствие, и шумно радуется, когда «дело на мази», «дело вышло», «все будет ладно». Неожиданно прозвучал захлебывающийся от счастливого волнения молодой голос: «Мамочка, Зоя родила сына!.. Мамочка, все благополучно… Когда ты приедешь, мамочка?», заставивший всех улыбнуться.
— Товарищ Колыванова, говорите с Новокаменском из кабины седьмой! — сказал диспетчер.
Девушки прошли в кабину, закрыли за собой дверь.
Трубку, конечно, взяла Ниночка, бросила «Алло, говорит Горнозаводск, мне нужно управляющего трестом», и Валентина замерла, следя за ее живым личиком.
— Кто говорит? Секретарь управляющего? Мне нужен управляющий… Куда уехал? На шахты? Как жаль!..
Но, может быть, вы знаете, где в данный момент находится инженер Павел Петрович Расковалов?
Она выслушала ответ, и ее тонкие брови забавно поднялись:
— Позвольте, что это за голова? Конская голова? Ничего не понимаю!.. Неподалеку от Новокаменска? Ах, прекрасно! Серьезно болен?.. Нет! Благодарю вас!
Она схватила Валентину за руку, потащила из кабины:
— Ну, вот видишь, что я говорила!.. Он никуда не скрылся, он никуда не бежал, смешная фантазерка! Отложи свои переживания и идем штурмовать Константина Ивановича.
Дежурная областного управления связи просмотрела стопку заготовленных пропусков, но нашла пропуск только для Н. А. Колывановой.
— Странно… — удивилась Ниночка. — Ведь он обещал заказать пропуск для нас обеих. Забывчивость, на него непохожая…
Она бросилась к таксофону. Через стекло кабины Валентина видела, как быстро изменилось выражение Ниночкиного лица: задор исчез, брови сдвинулись, губы сжались.
— Что-то нехорошо, — тихонько сказала она Валентине. — Подожди здесь. Константин Иванович просит меня на минутку к себе.
Мгновенно все изменилось: только что Валентина, услышав, что Павел в Конской Голове, обрадовалась до слез, хотя в то же время ее встревожило, что он забился в поселок галечников; теперь радость исчезла бесследно. Подавленная, она стала в уголок, неподалеку от вахтерши. Ниночка отсутствовала недолго, вышла из управления все с тем же озабоченным выражением лица и, натягивая перчатки, нервно проговорила:
— Ничего не получилось… Плохо дело, голубчик мой! Пойдем, здесь слишком шумно…