— Другие пойдут! — не скрывая злости, воскликнул Халузев. — Да и пойдут ли?.. — Он помолчал, отдышался. — А что за беда, вы ведь тоже без занятия не останетесь: в старательство броситесь, еще лучше проживете. Хоть молоды, а горняк знающий, рука у вас отцовская. Как же! — Вдруг он промолвил мягко, вкрадчиво: — А то, может, за науку возьметесь? Мне уж не много нужно, как ни есть проживу. Не знаю я, куда то девалось, что вы из моих рук получили, но вы только слово скажите — прибавлю. Беден, беден Никомед, а коли потребуется, авось малость найдется…
Уже давно лунный луч оставил Никомеда — он скрылся в темноте, и из темноты слова доходили шелестом.
Кому нужно меня убрать с Клятой шахты? — быстро спросил Павел, — Кому и зачем нужно, чтобы я убрался из Новокаменска?! — крикнул он, сам не понимая, почему так внезапно, так бесспорно сложился этот вопрос.
— Что вы, голубчик! — удивился Никомед Иванович. — Что это придумали!
— Сами пришли или вас прислали уговорить меня?
— В чем уговорить-то, дорогой?
— Бросить дело, перестать рваться в Клятую шахту…
— О каком это деле вы говорите, Павел Петрович! Больны вы еще, голубчик. К вам со всей душой, а вы вот как щетинитесь. Не по положению вашему, кажись. На шахту вам не вернуться, сами понимаете.
Кто меня с Клятой шахты выживает? Кто мне вместо честного труда «малость» отступного предлагает — вы лично или другой? Кто он? Кто был за белой дверью в вашем доме? Почему молчите? Отвечайте!
Он вскочил, не сразу нашарил аккумуляторный фонарик, нажал включатель.
Белый резкий свет залил избу.
Прислонившись к косяку, стоял бледный Никита Федорович; из-за его плеча на Павла глядел Федосеев.
3
— С кем воюете?
С этими словами Никита Федорович вошел в избу, поставил чемодан, грузно опустился на табуретку.
Вошел вслед за ним и Федосеев, пожал руку Павлу и, окинув взглядом избу, присел на лавке.
С порога Павел крикнул в ночь:
— Никомед Иванович!
На другом берегу реки в бледном лунном свете как будто мелькнула неясная тень и скрылась в лесу.
— Гости у вас были? — спросил Федосеев.
— Гость был. Спугнули вы его или он сам решил разговор кончить…
— Мне показалось, что двое от вас один за другим через речку прошли.
— Не знаю…
— Как здоровье? — спросил Федосеев. — Вот вздумалось Никите вас навестить. Я его одного не отпустил. — Он многозначительно показал глазами на Самотесова, который сидел, навалившись на стол и низко склонив голову.
— Брось, Тихон! — медленно и невнятно произнес Самотесов. — Ты будь спокоен. Твое дело свидетельское, молчи знай… Вы присядьте, Павел Петрович… Он за свидетеля у нас будет, а мы с вами толковать станем… по серьезному поводу.
— О чем? — спросил Павел, оторвавшись от своих мыслей и глядя на Самотесова все внимательнее, стараясь понять, что случилось, и не ожидая хорошего. — Вы своеобразно подготовились к этому разговору.
— Вот правильно! Сво-е-об-раз-но! — Самотесов твердо произнес это трудное слово. — Я нынче чуть выпил, правда; у Максима Максимилиановича. Он мужик добрый, у него душа торчком. Теорию мы одну обсуждали, так он за вас стеной стоит…
— Вы к теории перейдите.
— Погодите, — шепнул Федосеев. — Пускай он сам…
— А теория вот о чем, — продолжал Самотесов, закрывшись рукой от света фонарика и глядя на Павла: — должен ли я человеку верить или… — Он опустил кулак на стол с такой силой, что плохо сколоченные доски едва не развалились.
Перегнувшись через стол, Федосеев положил руку на плечо Самотесову. Лицо его стало твердым, взгляд властным. Самотесов не выдержал этого взгляда, снова опустил голову.
— Что обещал, Никита? — напомнил Тихон Федотович.
— Ну, прости, не буду! — пробормотал Самотесов. — Я теперь буду спокойно. Ты не мешай… Ты свидетель, молчи.
Стиснув зубы, Павел наблюдал эту сцену.
— Что же вы надумали насчет веры? — спросил он через силу.
— Решил все ж таки поговорить, как видишь…
— Значит, не совсем еще я из веры вышел, — отметил оскорбленный, ожесточившийся Павел.
— Человек у меня не скоро из веры выходит, — враждебно возразил Самотесов. — У меня есть привычка человеку верить. Небу не веришь, под землей вот как глядишь, чтобы не завалило, а человеку надо по всей возможности верить. Без этого шагу не ступишь. На фронте признавали, что уральцы народ дружный. Чему дивиться! Мы на том росли: в лесу да в «горе» друг дружку подпирать, друг на друга полагаться.
— Вы ближе к делу, — бросил Павел. — Закоулков и предисловий не люблю.
— Постой, не подгоняй меня! Дай говорить. Может, я в последний раз с тобой так говорю. А я тебя полюбил, Павел Петрович, я тебя полюбил, потому что ты мне понравился. Работал ты самозабывчиво. Невеста у тебя завидная, а ты всю силу на работу ложил, хоть знаю, что Валентину Семеновну ты уважаешь. Вот я и верил, что ты за шахту от чистой души бился.
— С каких пор вы обо мне стали в прошедшем времени говорить, как о мертвеце?
— О тебе всякое толковали, — продолжал Никита Федорович, пропустив его слова и повысив тон. — Меня сбивали, а я на своем стоял. Говорят мне: знал ты, что твой отец на Клятой шахте робил, подорвал ее. Я проверяю, вижу: нет, не знал. Значит, дальше верю. Говорят мне другое, а я опять не верю… Думаю: не может того быть, не знал ты, что отец Клятой шахтой владел. Знал ты это?
Павел вскочил. Поднялся и Самотесов; Федосеев подошел вплотную к Самотесову, готовый в случае чего удержать его. Но теперь было видно, что Никита Федорович либо сразу отрезвел, либо и пьян вовсе не был, — такими прозрачными, светлыми стали его глаза.
— Ложь! — прошептал Павел. — Вот на что управляющий намекал! Ложь!.. Шахта принадлежала акционерной компании!
— Не знал, что шахта отцова? — повторил Самотесов, глядя все так же неотступно. — Смотри, Павел Петрович, поздно будет признаваться… Тихон, ты свидетель. Делать?
— Давай! — коротко разрешил Федосеев. Медленно вынув из кармана кожаный кисет, Никита Федорович достал из него и протянул Павлу свернувшийся в трубку пожелтевший клочок бумаги. Павел прочитал, вцепился в край столешницы; бледность быстро разлилась по лицу; казалось, он готов лишиться чувств. — Что? — трудно спросил Самотесов.
— «Альмариновый узел», — проговорил Павел, вышел из-за стола, остановился на пороге, придерживаясь за косяки, точно хотел раздвинуть дверь, добыть больше воздуха, который все никак не мог наполнить его грудь.