переполнены. Карательные отряды чинили кровавую расправу над всеми, кто служил в Красной гвардии, кто сочувствовал Советской власти и ратовал за ее восстановление. Все чаще и чаще носились по линии бронепоезда. Появились новые броневики: «Атаман», «Отважный», «Беспощадный», «Мститель». В литейном цехе Читинских железнодорожных мастерских выстроили всех рабочих и для острастки выпороли каждого десятого. Японцы вырезали семьи большевиков, жгли их дома. Для устрашения семеновцы пускали по Шилке плоты с повешенными на столбах партизанами.
Но чем больше свирепствовали враги, тем шире разгоралось партизанское движение.
Как-то Сергей привес Косте новую частушку. Через день жители всюду находили отпечатанную на гектографе листовку:
Эх, и милый мой хорош,
В партизаны коль пойдешь,
Но еще ты будешь лучше,
Коль японцев расшибешь.
Стояли жаркие дни. В падях ждали косарей густые сочные травы. Манили к себе ярко-оранжевые жарки, покачивались на тоненьких стебельках желтые маки. Рассыпались по зеленому ковру темно-розовые гвоздички. Но лучше всех были красные саранки.
Вера Горяева каждый день уходила в поле и приносила большую корзину саранок. Иногда бывали с ней и друзья – мальчишки. Вера плела венки, вязала букеты. Они шли на продажу. Одной матери трудно было кормить семью. И Вера, как могла, помогала ей...
Из Читы на станцию прибыл эшелон. Среди состава особенно выделялся классный вагон желтого цвета. На перрон высыпали солдаты и офицеры. На рукавах гимнастерок и шинелей был нашит кружок из желтой материи, в кружке чернели буквы – МОН. У офицеров ниже букв вырисовывался человеческий череп с перекрещенными костями. Это был прогремевший кровавыми расправами Маньчжурский отряд особого назначения – опора атамана Семенова.
Вдоль эшелона шла Вера с букетом цветов. Она выкрикивала:
– Красные саранки! Кому красные саранки!
С подножки желтого вагона спрыгнул грузный, широкоплечий офицер. Фуражка у него была надвинута на глаза, одутловатое, измятое лицо говорило о недавней попойке и тяжелом сне. В правой руке он держал длинную, похожую на змею плеть, сделанную из полосок кожи. На тонком конце ее болталась расплющенная пуля. Офицер легонько похлопывал плетью по начищенному до блеска голенищу. К нему и подбежала Вера.
– Купите цветы! Красные саранки!
Семеновец сдвинул фуражку на затылок и мутными глазами посмотрел на девочку.
– Красные? Какие красные? Где красные? – заорал он, замахиваясь плетью.
Вера в страхе попятилась, круто повернулась, чтобы скрыться среди людей, по нагайка обожгла ей спину. Девочка упала на междупутье, зажимая в руке букет, а офицер перешагнул через нее и пошел к вокзальному буфету, похлопывая плетью по голенищу. Подскочил японский патрульный и ткнул Веру ботинком в бок. Видя, что она потеряла сознание, японец приподнял ее и волоком вытащил на перрон. Он бросил Веру около палисадника.
– В чем дело? – спрашивали военные с желтыми нашивками на рукавах.
– Наш полковник немного пошутил! – отвечали другие.
Индеец, часто шнырявший около поездов, увидел на земле девочку. Ее старенькое платьице лопнуло вдоль спины, от худенького плеча до пояса протянулся багрово-синий, набухший рубец.
– Вера! – закричал он и опустился около нее на колени. – Что ты, Вера?
Солдаты загоготали.
– Поухаживай, кавалер, за барышней!
– Возьми ее под ручку!
Не обращая внимания на выкрики, Ленька приподнял девочку, поставил ее на ноги. Она шаталась. Он увел ее за палисадник и посадил на каменные ступени вокзальной лестницы. Вера прислонилась головой к столбу.
– Побудь тут, я сейчас! – сказал Индеец.
Он притащил с водокачки полную фуражку холодной воды. Вера отпила два-три глотка, а остальную воду Индеец вылил ей на голову и снова скрылся. На этот раз он вернулся с Храпчуком. Машинист, глянув на Веру, молча скрипнул зубами, осторожно взял ее на руки и понес. Индеец шел рядом с букетом непроданных красных саранок. Едва они миновали депо и пересекли пути, как к ним присоединилось несколько парнишек и девчонок. На первой же улице Теребиловки пошли за ними мужчины и женщины. А когда подошли к мосту, вокруг Храпчука уже шумела большая толпа.
– Палачи! Изверги! – раздавались крики.
Храпчук повернулся к людям.
– Видите, что они, гады, сделали?!
Толпа затихла.
– Меня на этой станции пороли в девятьсот пятом году, Веру Горяеву искалечили нагайкой в девятнадцатом, – говорил машинист. – Но скоро они, ироды, не будут нас пороть и вешать. Мы уничтожим палачей!
Толпа проводила их до дома Горяевых...
* * *
Ночь темная-темная. Выйди за пределы освещенной станции – и, кажется, заблудишься, забредешь, неведомо куда. Оглянись по сторонам – ни огонька, только в недосягаемой выси посмеиваются, мигая, звезды. Тепло и тихо. С реки плывут освежающая прохлада, запахи трав н деревьев...
На маневровый паровоз к Храпчуку поднялся с фонарем дежурный по станции Хохряков.
– Хороша ночка, Николай Григорьевич!
– Ночка в самый раз, Никифор Андреевич!.. А что думает Усатый?
Хохряков сел на полено, лежавшее перед топкой, склонился к машинисту.
– Усатый согласен, тем более что ты сегодня целую демонстрацию устроил, когда горяевскую дочку нес. Найдутся мерзавцы, донесут. Тебе нельзя здесь оставаться! А план такой...
Слушая Хохрякова, машинист согласно кивал. В два часа прибывает воинский поезд. Соседняя станция передала, что опять едут каратели – где-то атаману приходится туго, вот он и натравливает своих псов. Храпчук должен погнать «компашку» на топливный склад, прицепить там цистерну с керосином, в тупике прихватить две нагруженные камнем платформы, выйти на подъем к кладбищу, дать разгон и мчаться на... занятый эшелоном путь. Это то, о чем давно мечтал Храпчук. Его «компашка» должен отправиться в последний рейс...
Храпчук выглянул в окошко. Какая тишина! Перед окнами вокзального буфета стоят, словно окаменелые, кусты черемухи. На перроне и на путях ни души. Лишь вдоль кирпичной крепости, около японской казармы, ходит часовой. Старик обратился к Хохрякову:
– Тебя, Никифор, сразу же потянут в контрразведку, ведь крушение произойдет в твое дежурство!
– За что? Я давал тебе команду перегнать цистерну с топливного склада на товарный двор, а платформы с камнем – к переезду, там укрепляется откос... Разве я виноват, что машинист Храпчук все сделал по-своему и подговорил стрелочника перевести стрелку на занятый путь? Стрелочник тоже скроется. Я скажу: «Оба они враги атамана, особенно этот старый хрыч Храпчук. У него давно большевистские замашки – значит комендант станции проглядел. А я на хорошем счету у начальника станции.
– У тебя дети, Никифор! – Храпчук вздохнул.
– У всех у нас дети, и никто не хочет,