все это ему просто приснилось, его мысль, словно растянутая до отказа и тут же отпущенная пружина, снова возвращалась в исходное состояние, и вопрос: „Сон это или явь?“ – снова вставал перед ним и требовал разрешения» [Диккенс 1959: 30]. «Смешной человек» тоже «заснул совершенно мне неприметно» [Достоевский 25: 108]; он постфактум описывает свое сверхъестественное осознание во сне, что это был сон. После же его «смерти» некое темное и неизвестное существо летит вместе с ним к яркой звездочке, и «смешной человек» трактует этот полет как происходящий во сне: «Я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу представить: совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце» [Достоевский 25: ПО].
В первый раз, когда «смешной человек» подробно говорит о снах, он рассказывает нам, что ему иногда снится умерший пять лет назад брат, который тем не менее «принимает участие в [его] делах»: герой даже во сне знает, что его брат умер, «а все-таки тут подле меня и со мной хлопочет» [Там же: 109]. Хотя нет сомнений, что упоминания о покойном любимом брате автобиографичны, этот отрывок может напомнить также и явление Марли спящему Скруджу. Марли уже семь лет как нет в живых, но он принимает участие в делах Скруджа и пытается ему помочь. Более того, его сетования словно бы предвосхищают слова «смешного человека»: «О, почему, проходя в толпе ближних своих, я опускал глаза долу и ни разу не поднял их к той благословенной звезде, которая направила стопы волхвов к убогому крову» [Диккенс 1959: 25]. Если еще раз провести параллель между «смешным человеком» и Скруджем, а также и с Марли, то можно увидеть библейский (и рождественский) подтекст: яркая звезда, которая ведет «смешного человека» (здесь «волхва») к бедному жилищу (здесь «бедному ребенку») и ко спасению. Во всяком случае, рассказывая свою историю, герой снова и снова спрашивает себя, был ли это сон: «Но неужели не все равно, сон или нет?» [Достоевский 25: 109]; «Пусть это сон… <…> все это, быть может, было вовсе не сон!» [Там же: 115]. В конце концов он полностью отказывается отделять сновидения от повседневной жизни: «Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?» [Там же: 118][146].
Нравственный переворот как у Скруджа, так и у «смешного человека» – это смещение фокуса их бытия с головы на сердце: отсюда слезы Скруджа и поступок «смешного человека» – он переводит дуло пистолета. Поэтому неслучайно, что оба в финале теряют свою прежнюю способность к аргументированной речи. Каждый из них просыпается в слезах. Скрудж, пробудившись, смеется от радости: «Не знаю, как долго пробыл я среди Духов. Не знаю. Я ничего не знаю. Я как новорожденное дитя. Пусть! Не беда. Оно и лучше – быть младенцем. Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Ура! Ой-ля-ля!» [Диккенс 1959: 94]. Радость «смешного человека», как и следовало ожидать, выражается более сдержанно, но она, как и у Скруджа, делает его речь скорее эмоциональной, чем логичной: «…восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь, и – проповедь! <…> После сна моего потерял слова» [Достоевский 25:118]. Парадоксальное представление о проповеднике, который осознает, что потерял дар слова, делает его жизнь, а не его слова об этой жизни, подлинным символом не веры, но разума[147].
Скрудж и «смешной человек» совершают фантастическое путешествие в сопровождении таинственного существа. Духи, представляющие прошлое, настоящее и будущее Рождество, которых видит Скрудж, вселяют в него еще больший ужас, но каждый из них проявляет к Скруджу почти нежную заботу. Его видение собственного детства – это путешествие в личный золотой век. «Смешной человек» тоже быстро понимает, что его неземной проводник заботится о нем:
Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг почувствовал, что меня не презирают, и надо мной не смеются, и даже не сожалеют меня, и что путь наш имеет цель, неизвестную, и таинственную, и касающуюся одного меня. Страх нарастал в моем сердце. Что-то немо, но с мучением сообщалось мне от моего молчащего спутника и как бы проницало меня [Достоевский 25: 111].
Скрудж путешествует по этапам собственной жизни – таким образом, его путь тоже касается его одного.
Однако к концу повести Скрудж понимает, что судьбы и других людей связаны с его судьбой. «Смешной человек», хотя и не путешествует в собственное прошлое, тоже отправляется на встречу с тем, что он каким-то образом уже знает (и в то же время не знает) – к всеобщему прошлому. Он попадает на планету, которая является точной копией Земли, на один из островов греческого архипелага. Более того, его сон оказывается предвосхищен и сформирован его мыслями непосредственно перед тем, как он заснул, и представляет собой их драматическую переработку. Отказав в помощи маленькой девочке, герой возвращается домой и бессознательно превращает свой прискорбный поступок в интеллектуальное упражнение. Он спрашивает себя, а что, если бы он жил на Луне или на Марсе и совершил там безобразный поступок – было бы ему потом, на Земле, «все равно или нет»? [Достоевский 25: 108][148].
Брюзгливые замечания Скруджа об «излишке населения», произнесенные перед сном, также возвращаются, в буквальном смысле преследуя его. Он умоляет Духа Нынешних Святок сказать ему, будет ли Малютка Тим жив: «…скажи, что судьба пощадит его!», на что призрак отвечает, что, если Будущее не внесет изменений, Малютка Тим умрет, и добавляет: «Если ему суждено умереть, пускай себе умирает и тем сократит излишек населения!» [Диккенс 1959: 62]. Далее Скрудж видит голодающих детей – Нищету и Невежество, – прячущихся под плащом того же Духа, и восклицает в тоске: «Разве нет им помощи, нет пристанища?», получая ответ от Духа: «Разве нет у нас тюрем? <…> Разве нет у нас работных домов?» [Диккенс 1959: 75]. Итак, семена, порождающие нравственный переворот обоих героев, были заключены в скорлупу тех самых доктрин, которые заставляли их заблуждаться.
Лучший ключ к непростым отношениям между ошибочными суждениями («все равно»', «сократит излишек населения») и суждениями, в которых выражается нравственный переворот («Я буду продолжать проповедовать, даже если надо мной будут смеяться»; «Пожалуйста, оставьте ребенка-калеку в живых»), можно найти в словах «смешного человека»: «Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце…» [Достоевский 25: 108]. Если это действительно так (и Фрейд поддержал бы в этом героя), то надо спросить, когда же для Скруджа и для «смешного человека»