собой актера, а если актер сопротивляется – мы говорим об угасшем таланте этого человека.
Талант объемлет в своем понимании гораздо большее количество людей, чем средний человек. Гёте сказал о себе, что нет того порока и преступления, к которому он не питал бы некоторой склонности и которого он не мог бы вполне понять в какой-нибудь момент своей жизни. Талант – это тяжелая ноша, если она досталась среднему человеку. Талант может его погубить.
Талантливый человек – сложнее, богаче; он – личность многогранная. Чем больше людей актер вмещает в своем понимании, тем он талантливее и тем отчетливее, интенсивнее он может сыграть эти образы. Слабое, лишенное яркости отражение духовного мира окружающих людей не приведет его к созданию сильных, могучих образов, заряженных созидающей энергией; его образы будут схемами, без живых чувств и ясных мыслей.
В детстве познание мира основано на игре. К сожалению, как я уже сказала, эта присущая всем детям активность воображения с годами исчезает. У одних раньше, у других позже. Но мне кажется, что можно это свойство в себе задержать за счет «искусственной» игры, когда уже во взрослом состоянии человек с близкими ему по духу людьми играет в зверей, в цирк, в вымышленных животных, как правило, очеловеченных. Ребенок говорит просто и убежденно: «Этот стул – башня, эта половица – река, этот угол – лес, а я – король». Конечно, и его игру можно разрушить недоверием, непониманием взрослого, но достаточно просто «подавать реплики», и он охотно берет вас в партнеры, абсолютно веря, что вы так же находитесь в его вымышленном мире, как и он.
Играя, ребенок совершенно убежден, что он – король, но он не забывает при этом собственное имя и относится к игре именно как к игре, то есть более серьезно, чем к окружающей его реальной жизни. Воображение ребенка – путь к творчеству: он создает в своем сознании мысли-образы, которые так же конкретны и вещественны, как и в реальной жизни, но состоят из более тонкой субстанции и находятся в более тонком материальном мире.
Здесь меня могут упрекнуть в пристрастии к оккультным наукам, но я верю, что мысли-образы остаются. И существуют всегда – правда, в другой реальности. Может быть, их легче бы было воспринимать в четвертом измерении. А для нашего трехмерного пространства для этого необходимо особое состояние души или абсолютная вера в материальность человеческой мысли.
Сила воображения делает возможным творчество, ибо творчества без воображения нет.
Для воображения практически не существует никаких границ, но, чтобы пользоваться его силой, нужно своему воображению доверять! Если в душе поселится червь сомнения – голос «взрослого»: «Это только игра ума, это нереально», то никогда не осуществишь тех вещей, которые создает наша мысль. Наше воображение, как и ребенка, нужно поощрять и верить в него, иначе оно не сможет развиваться и не сможет в совершенстве делать свое дело.
Типаж или характер
Я сыграла более чем в тридцати фильмах. Работала с самыми разными режиссерами: Тарковским, Шепитько, Авербахом, Райзманом, Швейцером, Аловым и Наумовым, Таланкиным, Муратовой… – но так и не поняла, что и как надо играть в кино. Психическая энергия в кино – на пленке, при технической фиксации не передается, это возможно только в живом контакте, в естественном пространстве сцены и зрительного зала, пронизанном встречными токами.
Видимо, путь актера в кино – это все-таки «я в предлагаемых обстоятельствах». На этом основывались все «типажные кинотеории» – от Эйзенштейна до итальянского неореализма. Ле Корбюзье, например, посмотрев русский фильм «Старое и новое», был восхищен деревенскими стариками-типажами, говорил: «Могут ли с ними соперничать актеры, когда эти люди работали над своими ролями 50, 60 и 70 лет – всю свою жизнь?» В «Похитителях велосипедов» главную роль безработного сыграл типаж, некто Ламберто Маджорани. Он создал один из великих экранных образов мирового кино. И все же всякий раз кино возвращалось к актеру-профессионалу, но, как правило, он играл себя в предлагаемых обстоятельствах.
В кино выбирала сначала не я – меня выбирали. И не утверждали. Потом, в конце шестидесятых, я сыграла в «Дневных звездах», вроде бы появилась возможность выбирать. И тут оказалось – выбирать-то не из чего: все, что мне предлагали, было скроено на одно лицо; это были так называемые умные, интеллигентные женщины, а на самом деле – просто штамп. И я стала искать… от противного. А вокруг твердили: «Ну, Демидова никогда не сыграет других ролей. Вот она раскрылась в “Дневных звездах” – это и есть ее творческое самовыявление». Тем не менее я пыталась спорить. Поэтому сразу и были перепады: после «Дневных звезд» – «Стюардесса», мягкая, лирическая героиня.
А после «Стюардессы» – «Щит и меч». Как-то я опрометчиво сказала, что раскаиваюсь в своем согласии играть в этом фильме. Это неправда. Я совсем не раскаиваюсь. Ничто не пропадает даром – ни удачи, ни поражения, ни победы, ни ошибки. Может быть, это были подступы к «Шестому июля»?
После «Шестого июля» я стала сниматься в «Живом трупе» – первый раз классика. До этого всегда отказывалась: просто не видела русскую классику на экране убедительной. И, честно говоря, пугал неудачный опыт «Героя нашего времени» в театре.
Кажется, было шестнадцать экранизаций «Живого трупа». Но странно: кого ни спрошу, Лизу никто не помнит, хотя ее играли очень хорошие актрисы. Вот Машу, Федю Протасова помнят, Лизу – нет. А по пьесе-то у нее ведь очень яркая роль. В чем же фокус?
Я поняла: дело в том, что Лизу всегда оправдывали – играли такой несчастной жертвой с платочком у носа. А Толстой, мне кажется, написал ее по-другому.
Лиза не жертва. Она скорее корыстная, нежели добродетельная. Например, есть сцена (ее по какой-то причине из фильма убрали), когда следователь всем троим – Протасову, Каренину и Лизе – задает один и тот же вопрос: почему Протасову после мнимого самоубийства посылались деньги? И ведь никто не отвечает.
Толстой оставляет вопрос открытым. А для себя я решила: они знали, что Федор жив, и посылали ему деньги. Поэтому и Лиза у меня – не просто заплаканная жертва: она знала, что самоубийство Протасова мнимое, вышла замуж за друга семьи… У нее все определенно, разумно и рассчитано.
После фильма я получила много писем от зрителей, и они спорили с такой трактовкой, но зато эту Лизу на какое-то время запомнили. И спорили, мне кажется, прежде всего потому, что существовал уже штамп – театральный, кинематографический.
Роль запомнилась бы, наверное, еще больше, если бы режиссер сделал этот эпизод со следователем. Тем более что следователя играл прекрасный