— Познакомься, Юлия, с нашим гостем Василием Фёдоровичем, — представил Лазарев жене Рутенберга.
— Очень рада, Юлия Александровна, — поклонилась она по обычаю, принятому среди светских дам, и улыбка осветила её милое лицо.
Ферма Лазаревых отличалась от обычных ферм. Она больше напоминала гостиницу или дом отдыха. Четырёхэтажное здание со всех сторон было окружено высокими кустами и деревьями, за которыми чуть поодаль находилась большая зелёная лужайка и коровник. Рутенберг обратил внимание на множество людей, населявших ферму.
— Много лет назад я несколько недель гостил в имении Льва Толстого в Самарской губернии вместе с приехавшей на кумыс столичной молодёжью. Хозяин ввёл тогда обычай сходиться к столу, чтобы повидаться и поболтать сообща. Отдых заключался в переваривании поглощённого кумыса и философских перекличках.
— Я вижу, у тебя здесь нечто подобное происходит, — выразил Рутенберг своё первое впечатление.
— Ты весьма наблюдателен, Василий, — произнёс Егор Егорович. — У нас коровы пасутся на роскошной лужайке и дают прекрасное молоко. Часть молока идёт на производство кефира, который не хуже кумыса. А это отличное средство для лечения туберкулёза и болезней пищеварительной системы. Поэтому революционеры со всей Европы приезжают сюда поправить своё здоровье и отдохнуть. Недавно приезжали Ленин и Троцкой и жили долго. Я принимаю всех, даже если не разделяю их политические взгляды. А однажды наведалась к нам на две недели императрица Австрии Елизавета. Правда она останавливалась в гостинице в Монтрё, а сюда приезжала посмотреть ферму, пообщаться и попить кефира. Она поговорила со мной и назначила меня своим лейб-медиком.
Лицо Лазарева расплылось в широкой улыбке, и Рутенберг подумал, что только такой сильный добродушный человек способен мириться со всеми, безропотно вести такое большое хозяйство и оставаться в хорошем расположении духа.
Вечером все собрались в столовой и стали делиться мнениями о России и европейской политике. Толчея и отсутствие какого-то строгого порядка напомнили Рутенбергу дни, проведённые на вилле Горького на Капри.
4
Он пробыл у Лазаревых ещё два дня, сопровождал Егора Егоровича в коровник и с большим интересом наблюдал за движением его умелых пальцев во время дойки. Богатая природа Швейцарии, великолепные картины Альп, спокойное величие Женевского озера благотворно подействовали на Рутенберга. На него снизошло столь желанное успокоение, в котором он нуждался два последних года. На третий день к нему подошёл обеспокоенный Егор Егорович.
— В Цюрихе сегодня ночью умер Гершуни. Мне только что позвонили. Он в последнее время болел саркомой лёгких и лечился в Цюрихе. Похороны состоятся в Париже. Я собираюсь завтра поехать. А ты оставайся. Юлия Александровна к тебе очень хорошо относится.
— Спасибо, Егор Егорович. Но мне ведь тоже нужно что-то делать. Я сюда не отдыхать приехал.
— Как хочешь. Напиши заявление для ЦК. Я его передам товарищам. Ты знаешь, что писать?
— Знаю, сейчас позавтракаю и сяду писать, — ответил Рутенберг.
— Ладно, Василий. А я пойду собираться к отъезду.
Рутенберг знал, что вместе с Черновым, Брешко-Брешковской, Михаилом Гоцем и Лазаревым Гершуни основал партию и являлся первым руководителем её Боевой организации. Лишь после его ареста её возглавил Евно Азеф.
В записке, адресованной ЦК, Рутенберг просил назначить лицо, с которым он может отредактировать рукопись для печати, указать тех, с кем он будет решать спорные вопросы, и просил, чтобы совместное обсуждение текста началось не позднее середины будущей недели. Его просьба диктовалась тем, что он должен был вернуться в Геную к воскресенью. Лазарев пробежал глазами обращение к членам ЦК, вздохнул и радушно взглянул на Рутенберга.
— Я передам его Чернову, Василий. Не уверен, что твои просьбы будут удовлетворены. Но ты ведёшь себя корректно и вполне убедительно. Поэтому я тебя поддержу.
— Спасибо, Егор Егорович.
Рутенберг попрощался с Лазаревым и его женой и после обеда отбыл в Женеву. Ему не оставалось ничего другого, как ждать ответа. Деньги кончались, и он вынужден был взять в долг 700 рублей.
К сожалению, все члены ЦК были заняты похоронами Гершуни, и желание завершить все дела в течение следующей недели оказалось несбыточным. Ответ пришёл только через две недели. Его передал ему вернувшийся из Парижа Лазарев в присутствии члена ЦК Андрея Юльевича Фейта. Комиссия ЦК посчитала публикацию рукописи несвоевременной и предложила ему внести в текст некоторые изменения. Желание руководства партии воспрепятствовать выходу в свет его записок не вызывало сомнений.
В первый раз за два года Рутенберг говорил с членом ЦК, слушавшим его без предвзятости. Фейта смутили факты, которые он ему сообщил. Но речь ведь шла об Иване Николаевиче, которому они оба доверяли. Поэтому стали искать выхода, удовлетворительного для него и достойного для ЦК.
К этому времени Рутенберг получил письмо от товарища из Петербурга. Тот писал, что в годовщину смерти Гапона рабочие на его могиле служили панихиду. Оставшиеся после неё человек сто поклялись отомстить ему за смерть «праведника». Даже сознательные рабочие убеждены, что тот его убил по приказу правительства. Рутенберг показал письмо Лазареву.
— Да, неприятная ситуация. Знаешь, Василий, напиши ты об этом в ЦК. Это их должно тоже озадачить.
— Не хочу, чтобы думали, что я спасаю этой публикацией свою шкуру.
— Напиши так:
«считаю нужным сообщить об этом ЦК не потому, что боюсь быть убитым, а потому, что мне кажется неудобным, чтобы ЦК партии оказался причиной того, что в сознании рабочих масс Гапон представлялся праведником и мучеником революции».