Они уходят, ухмыляясь, а мне не смешно. Мне страшно. Окна трясутся от ветра. Меня трясет.
15
– Тебя же уволили как полгода?
– Полгода? Не может быть, мне нужно подготовить бумаги к понедельнику.
– Послушай, да стой же ты! Что с пальцами?
Я побежал, и бежал быстро. Господи, что он несет? Я видел, как человек бежит по улице, он бежал, а я наблюдал за ним. Дыхание перехватывало. Он бежал быстрее, и в правом боку начало колоть.
После работы я зашел в кафе. Тяжелый вышел день. В голове какая-то каша – ничего не могу собрать воедино. Бумаги-бумаги, кажется, это было как-то связано с музыкой.
Это была она. Там – в кафе.
Она сразу меня узнала – глаза вспыхнули. Рядом с ней сидел какой-то парень. У нее разве не сутки на работе сегодня?
– Привет, – сказал я.
– Да, привет.
– Когда ты будешь дома? Я волнуюсь.
Она посмотрела на своего друга.
– Ты что имеешь ввиду?
– У тебя же сегодня смена кончается? Что ты вообще здесь делаешь, кто он?
Парень недовольно посмотрел на меня.
– Слушай, уходи, – сказал он, – оставь уже нас в покое.
– Нет, постой, я не понимаю, что происходит?
– Уходи, – сказала она, потупив взгляд.
– Но я же жду тебя, я же..
– Уходи, я уже все тебе сказала.
Парень поднимается из-за стола. Полегче, полегче. Вы – вместе? А мы? Мы ведь тоже. Мы были вместе? Мы были?
Как ты могла.
Как ты могла
Как ты
Как ты?
Я выхожу на улицу.
Передо мной гигантские клавиши. Под ними пропасть – с одной стороны, там, где кончаются белые. Я иду по этим белым – пытаюсь, они большие, по пять метров в ширину каждая, и длинные – бесконечно длинные, уходящие в эту пропасть. Над ними – черные, уходящие в темноту, но на них не залезть. Клавиши скользкие. Очень скользкие. Кроме них ничего нет. Я начинаю скатываться в пропасть по белым. Иду и скатываюсь – слишком скользко. Я не могу зацепиться ни за что – пальцы, что с моими пальцами?
Цепляться, цепляться! Пытаюсь, но ничего не получается. Я все скатываюсь, и затем – падаю – падаю в эту пропасть, клавиши остаются где-то сверху, а меня окружает темнота, бесконечная, холодная, сжирающая темнота.
Остается только темнота.
16
Все спутывалось.
– Спокойной ночи, – сказала она.
– Да, слушай, так что ты думаешь?
– Я не знаю, мне завтра на работу.
– Я просто подумал..
– Давай потом, ты нормально сыграл.
Ох уж эти творческие люди. Понимаю, они любого могут довести до белого каления, а вот довести письмо до коммунальных служб – не всегда. Вокруг бардак и грязная посуда. Что же – я совсем не против, прости, я где-то был там, я просто не заметил, я просто не.
Отвернулся к стенке. Не могу уснуть. Пошел налить воды. Вернулся. Ее уже нет. Что? Куда ты делась, милая? Милая? Я помою посуду, обещаю, уже очень скоро, уже завтра, уже почти что! Ветер пронизывает окно насквозь. Он его сейчас разорвет. И стены. Стены такие узкие, такие мрачные. Я ищу по всей комнате – за занавеской, в шкафу, под кроватью. Где ты, где?
Сажусь на кровать. На матрас, точнее. Да, это моя комната. Я вижу, как он сидит в моей комнате. Он встает, смотрит на меня. Я смотрю на него.
Что он делает? Он берет листки, пытается что-то дописать – не выходит, нет-нет, это абсолютно точно – ничего. Он идет к шкафу – постой, зачем? Ножницы. Ох, нет, погоди, погоди! Он берет ножницы и приставляет их к пальцам – СТОЙ ЖЕ, МАТЬ ТВОЮ, СТОЙ, НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО!
Он нажимает – ЧЕРТ, КАК БОЛЬНО, я не могу – ОСТАНОВИСЬ, СУКИН СЫН, ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, ЧТО ТЫ – как же больно, господи, как же БОЛЬНО!
ПРОШУ НЕТ, ПРЕКРАТИ
ПРЕКРАТИ
НЕТ
НЕТ
НЕТ!
17
Проспекты тянулись в бесконечность. Я просто шел вперед – не зная дороги, не видя ее. Тучи сверху изредка пронизывались солнцем. Грустным, холодным солнцем – и от него было еще холоднее идти сквозь эти проспекты. Руки мерзли даже в карманах. Они ледяные, их почти что не чувствуешь уже. Сигареты, сигареты. Жадно закуриваешь до тяжести в легких, пока уже просто не можешь больше.
И все равно тянешься за новой.
Это отчаяние.
Пустота внутри – такая, что ты все понимаешь, ты все видишь. И все это так далеко, и все это так нереально. И ты где-то не здесь, и ты уже ничего не понимаешь, как будто все происходит с кем-то другим, не по-настоящему. Лишь сигареты и отчаяние.
В комнате по-прежнему ничего нет. Еще холодней, еще. Дико от всего этого. Я подхожу к шкафу, я никого не пускаю сюда, никого. Открываю. Почему я о нем не вспоминал, что не так?
Кажется, это чья-то нога. Господи, что? Пакеты какие-то, кровь – или? Это же не по-настоящему? Еще одна нога, но не целиком, явно не целиком, и их разделили. А это – ОХ ЧЕРТ, ЭТО – мне становится дурно. Я вижу остатки тела, напоминающие туловище, что-то еще осталось, может, часть головы. И сиреневое платье рядом – такое красивое, такое испорченное..
Где остальное? Куда я все дел? Я ничего не выносил из комнаты, я ничего не делал, я же всего лишь. Я же всего лишь.
Я начинаю вспоминать.
18
Он пытается играть, но что-то не получатся. Как всегда, как всегда. Он берет ножницы и приставляет их к пальцам – снова и снова, палец за пальцем. БОЛЬ, УЖАСНАЯ БОЛЬ.
Прошу, нет.
Не могу, отворачиваюсь. Я сижу в углу. Камеры нет. Только эти больнично-зеленые стены. Руки в крови. Кровь стекает вниз, прямо на пол, и далее, далее. Дверь открыта. Я пока не вижу, что за ней. Немного знобит. Зубы стучат, тихо, тихо. Встаю, делаю пару шагов к двери, и аккуратно выглядываю.
Мне страшно. Оттуда веет холодом и темнотой.
Становится все холодней. Я не чувствую пальцев.
Делаю шаги дальше. Захожу внутрь.
Дверь закрывается за мной.
Я иду в темноте.
Я иду?
Маяк
1
Это был хороший дождливый день. Потом был дождливый день похуже. Наконец настал тот день, в котором я ползал по полу собственной спальни в надежде найти еще хотя бы один удачный окурок.
– Опять ты тут ползаешь, да? – начинала она.
– Нет, не ползаю.
– Ползаешь-ползаешь, я же вижу.
– Это я пуговицу ищу.
– Какие такие пуговицы ты ищешь? У нас молнии.
И правда – стоит взглянуть в окно, и мы увидим, что все небо в них, и гигантские раскаты грома разбивались о числа в календаре.
А жизнь – это одиночество. Одиночество и отчаяние. Иногда чего-то становится меньше – например, одиночества, и тогда для равновесия увеличивается количество отчаяния. Это я опытным путем пришел к таким умозаключениям, и дальше по этому пути идти бы мне не хотелось.
Съел сырок, чтобы поднять хотя бы сахар в крови.
– Поднимешь потом коробки в спальне? – попросила она.
– Конечно, конечно.
– Спасибо, а я тогда пойду, у меня сегодня тяжелая встреча – один клиент хочет получить страховку за самоубийство.
– Он что, ненормальный?
Я пошел в спальню, стал поднимать коробки. Из какой-то выпала праздничная открытка. Праздник был неочевиден – на ней были изображены маяк с островом.
Потом вышел, сел за руль, мотор неохотно завелся. Это еще полбеды – надо давать какие-то премии людям, которые бы смогли управиться здесь со сцеплением. Я управлялся, но мне никаких премий не давали.
– Вы привезли мне гардины?
– Да, вот они, – показывал я ему то, что привез.
– Подозрительные гардины.
Пока не было счастья в литературе, я подрабатывал то там, то здесь – мыл посуду, разгружал склад с печеньем, развозил гардины..
– Вы поможете мне их затащить наверх?
– Наверх?
– Я живу на двадцать первом этаже и даже чуть выше – прямо там, под люстрой.
– Ох, эти люстры.
– Да, это они. Ну что, согласны?
Конечно нет – я отрицательно помотал головой.
– Давайте, вам понравится.
– Обманываете вы меня.
– Понравится, – уверенно сказал он.
Мы поднялись. Мне не понравилось. Хотя квартира была хорошая, теплая, с умеренным субтропическим климатом. За этими днями я как-то заметил, что жизнь – и не жизнь вовсе, но длинная однородная полоса этих дней. На стене у человека висел огромный плакат с островом и маяком. Точно такой же.
– Плакат у вас очень интересный.
– О, это несбываемая мечта.
– Несбываемая? Вы что, пытались кому-то ее сбыть?
– Много раз, и знаете что?
– Знаю.
– Ох, опять вы за свое – она до сих пор у меня!
Я посмотрел на плакат еще раз. На человека, на плакат.
– Я возьму ее.
– Да в любой момент! Прямо хоть сейчас забирайте. Стройте лодку и плывите к этому острову.
Я задумался.
– И не думайте, плывите, я вам говорю.
– Как же я построю лодку?
– Из досок, вот они.
Он показывает рукой в угол, и мы видим, что там куча разнообразных досок. Лежат друг на друге, греются. Я выбрал те, что посимпатичнее, поблагодарил его, и поехал домой.
Остров у меня в кармане.
Большой карман.
2