– Хорошо, – сказала Карин, – увидимся позже. – Она знала, что беспокоиться о счете ей не придется и что при желании она могла бы купить себе целый гардероб. Но Карин не собиралась злоупотреблять щедростью Бруно, хотя ей, как и всем женщинам, безумно нравилась бесполезная роскошь. Ее зарплата квалифицированного секретаря позволяла ей жить с комфортом, но не давала возможности покупать наряды от Диора или Живанши. Искушение было велико, но она знала, что ограничится самым необходимым: какое-нибудь платье на смену, ночная рубашка, купальник, необходимое белье. Что же до туалетных принадлежностей – от зубной щетки до махрового халата и флакона туалетной воды, – она знала, что найдет все это в каюте для гостей. Косметикой она не пользовалась, словно боясь сделать более заметной свою красоту, которую, правда, никакие ограничения, добровольно наложенные на себя девушкой, не смогли бы затушевать.
* * *
Стояла чудесная южная ночь, легкий бриз ласкал лицо Карин. Она с наслаждением вдохнула аромат моря, цветов, сосен и почувствовала успокоение, даже умиротворение. Перспектива провести несколько дней в Сен-Тропезе в обществе Бруно Брайана оказалась приятной неожиданностью.
Едва выйдя на палубу, она заметила, что кто-то идет за ней следом.
– Добрый вечер, синьорина Карин, – приветствовал ее густой бас, раздавшийся за спиной.
Карин обернулась и тотчас же узнала дона Калоджеро Косту, которого друзья называли попросту Кало, светловолосого гиганта, грозного и решительного, как древний норманнский воин. Великан с серебристой седой шевелюрой был тенью Барона. Лишь очень немногие были допущены в круг истинных интересов Бруно Брайана, умело скрывавшегося под маской плейбоя-космополита, но лишь один человек знал о нем все. Этим человеком был Кало Коста.
– Добрый вечер, Кало, – улыбнулась Карин.
– Господин барон просил меня сопровождать вас, – Кало тоже говорил с сильным сицилийским акцентом. На борту «Трилистника» работали одни сицилийцы, но великан с серебристыми волосами был сицилийцем до мозга костей. В жизни Бруно Брайана Сайевы он играл исключительную роль. Куда Бруно, туда и Кало. Кало был всем: слугой, старшим братом, шофером, вышибалой, сторожем, ангелом-хранителем, советником, другом, отцом.
– Вам незачем беспокоиться, – заверила его Карин, – я справлюсь сама.
– Сожалею, синьорина, – возразил он, – но господин барон просил меня сопровождать вас.
Карин все поняла и улыбнулась ему. Если уж Кало так решил, спорить было бесполезно. Она прошла к трапу, а он последовал за ней.
– Это не займет много времени, – ободряюще произнесла Карин.
– Время никакого значения не имеет, – философски заметил он своим глубоким басом.
Калоджеро Коста внушал безотчетный страх не только своей циклопической фигурой, руками, похожими на железные клещи, необычайной физической силой, которую излучало все его существо, но прежде всего грозными искрами, мелькавшими порой в глубине его угрюмых голубых глаз. Эти глаза напоминали о беспощадной вендетте и о смерти. Их непреклонный, жестокий взгляд заставлял многих трепетать. Но Кало Коста умел быть кротким, как ягненок. К Карин он испытывал почти отеческую нежность, а она, когда Кало смотрел на нее, чувствовала себя окутанной теплым защитным коконом.
Вероятно, он и сам не смог бы себе объяснить подспудных причин своего отношения к этой девушке, а может быть, сумел прочитать в ее глазах повесть о пережитых страданиях, которых она не могла забыть. Он относился к ней как к сестре по страданиям и горю, хотя был он родом с Сицилии, раздираемой противоречиями, обласканной морем, сожженной солнцем, задушенной человеческой жадностью и свирепым сирокко, а она родилась и выросла в зеленом Тироле с его густыми вековыми лесами и вересковыми полянами, с его снегом, белым и пушистым, какой бывает только в сказках. Карин Веньер и Калоджеро Коста, порождения двух разных миров, два существа, такие разные в физиологическом, социальном, географическом и культурном плане, чувствовали друг в друге родственные души.
КАРМЕН РОСС
Розалия Палья, артистический псевдоним Кармен Росс, не смогла сдержать пронзительного крика: мужчина причинял ей адскую боль. Она ни за что не хотела кричать, ведь ее отчаяние доставляло садистскую радость чудовищу, совершавшему с ней безжалостный акт содомии. Она не хотела кричать, потому что, если честно, в это ужасное, отвратительное приключение она попала по собственной вине и теперь решила все вытерпеть достойно и молча, уплатив сполна за свое тщеславие, за страсть к успеху, за желание получить все и сразу. Конечно, если уж совсем-совсем честно, о том, что он сейчас делал, уговора не было, но когда принимаешь неизмеримо больше, чем можно было ожидать, торговаться уже бессмысленно.
Вот поэтому она и не хотела кричать, чтобы не доставить ему удовольствия и хоть чуть-чуть залатать жгучую рану позора, которого она никогда не забудет. Пытка, которой он подвергал ее тело, была невыносимой. Розалия Палья уже вытерпела молча много боли, но дикий крик, вырвавшийся из ее горла, не был криком раненого животного. Это был отчаянный вопль жестоко униженного человеческого существа.
– Давай погромче, шлюха! – прохрипел мужчина, продолжая раскачиваться в неумолимом ритме, как механический поршень. – Мне нравится слушать, как ты визжишь, тварь.
Всей своей стодесятикилограммовой тушей он навалился на ягодицы Розалии, казавшейся особенно маленькой, хрупкой и уязвимой в ту минуту, когда в ее беззащитное тело противоестественным путем проникал его огромный фаллос, чудовищное орудие, которое даже искушенные жрицы древнейшего ремесла принимали только за особую плату, со множеством предосторожностей, оговорив точные гарантии и в любом случае отказываясь удовлетворять его тем жутким способом, каким он сейчас овладел телом Розалии Палья.
Он двигался внутри ее до последнего содрогания, затем сполз и улегся сбоку. Боль утихла, но стыд наполнил ей глаза слезами. Она плакала тихо, едва слышно, не находя в себе ни мужества, ни сил, чтобы выйти из непристойной позы, которую этот негодяй заставил ее принять, а она согласилась по собственной глупости и жадности.
Она уткнулась головой в согнутую руку, боясь увидеть в зеркалах, которыми были облицованы стены спальни, собственное отражение, а главное, не желая видеть омерзительное чудовище, надругавшееся над ней.
– Нытье меня раздражает. – Голос у него был такой же, как он сам: грубый, вульгарный, хриплый и булькающий. Он был пресыщен едой, алкоголем, наркотиками. – Подбери-ка зад, – приказал он, – иди в лазарет, там тебя подштопают. Ты знаешь, где это.