Вот что тянуло, вот что неотразимо влекло их с Екатериной друг к другу – оба были людьми без возраста! Вернее, оба обладали редкостным даром мгновенно становиться в тех годах, в каких был их собеседник. Именно поэтому Екатерина могла читать Ланскому рукопись своей «Бабушкиной азбуки», написанной ею для внуков, – а через несколько минут дурачиться с ним, словно влюбленная девчонка.
Да, она была такой всю жизнь – влюбленной девчонкой, и когда эти двое (а люди, видевшие их вместе, уверяли, что они воистину были созданы друг для друга!) соединялись, каждому было ну самое большее по двадцать. И куда тогда девались те тридцать лет, которые разделяли их в глазах людей?
Эту поразительную женщину бросали и предавали мужчины, как и всякую другую, самую обыкновенную. В Ланском не было ни намека на склонность к измене или предательству. Он весь принадлежал ей – до вздоха, до трепета сердечного.
Спустя много, много лет, полюбив Платона Зубова, который причинял ей немало страданий, Екатерина как-то скажет одной из своих придворных дам:
– Ну не чудно ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих судеб, мнить себя всемогущей – и при этом ощущать себя полным ничтожеством оттого, что не в силах прельстить некое юное существо, которое просто, глупо и убого по сравнению с тобой… но одной тебе известно, чего бы ты не отдала за один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего…
Александр же Ланской был дорог Екатерине тем, что рядом с ним она никогда не испытывала этого «горького сознания собственного бессилия».
Ну хорошо: она – не испытывала. А он?
При всей своей безудержной веселости и счастливой натуре, позволявшей ему наслаждаться счастьем каждого дня и каждой минуты, Ланской отнюдь не был дураком. Ему были ведомы нормальные человеческие сомнения: да разве может такое счастье длиться вечно?!
Что и говорить, о постели императрицы (и связанных с этим благах!) мечтало не одно честолюбивое сердце. На вечерах продолжали мелькать красавцы с искательными взорами – этих молодых людей мечтало продвинуть к Екатерине какое-нибудь влиятельное лицо. Конечно, Потемкин по-прежнему поддерживал Ланского, который умудрился подружиться со всевластным светлейшим, однако мало ли что?! Надеяться тут можно было только на одно: что любовь Екатерины к Саше не иссякнет. О, пока опасаться было нечего: каждый день их был напоен любовью, а в письмах императрицы к самым разным людям то и дело проскальзывало: «Саша сказал… Саша насмешил… Саша восхитился… Саша велит тебе кланяться…» Но Ланской не уставал тревожиться: а вдруг она его разлюбит? Тогда жизнь для него будет кончена.
Кто-кто, а он прекрасно знал, как много значит для Екатерины физическая любовь. И понимал, что путь к ее сердцу он проторил именно в постели. Значит, надо оставаться в постели таким, чтобы обожаемая женщина передышки не знала от его пыла. И Ланской решил сделаться истинным Геркулесом в области любовной. За помощью он обратился к врачу лейб-гвардии Григорию Федоровичу Соболевскому.
Соболевский мечтал в жизни об одном: дослужиться до звания лейб-медика. И решил, что с помощью Ланского он это звание непременно для себя добудет. Отныне он неустанно взбадривал и без того цветущую плоть и неутомимую силу юноши шпанскими мушками и наркотическими веществами в количествах, которых хватило бы, чтобы возбудить и жеребца. Дело в том, что Соболевский желал достичь высшего поста как можно скорей. Ну а Ланской, поскольку был человек истинно русский, не знал ни меры, ни грани и твердо верил, что чем больше, тем лучше. Всего! В том числе и кантарид.[4]
Может быть, его могучий организм – Геркулес все-таки! – выдерживал бы и эти излишества сколь угодно долго. Однако дело осложнилось простудой. Незначительная ангина (ею, между прочим, заразилась и Екатерина, которая ухаживала за больным) перешла в воспаление горла, какое может быть только при скарлатине. Ее называли в народе гнилой жабой, и это название говорило само за себя… Все тело Александра воспалилось, словно гнило изнутри, из незначительного прыщика на руке сделался страшный гнойный нарыв, окруженный черным пятном. То, что когда-то неумеренно возбуждало его силу, теперь стало врагом и разлагало юношу изнутри. Кантариды одолели Геркулеса!
Роджерсон, Соболевский, доктор Кельхен и недавно взятый ко двору немец Вейкардт лечили Ланского наперебой – кто во что горазд, вплоть до поставленных к шее пиявок или приложенных к нарыву ртутных белил. Если в начале болезни отравленного юношу еще и можно было спасти, то благодаря всем этим врачебным усилиям сие стало невозможным.
Ну вот его и не спасли. Поистине он умер в таких же мучениях, что и настоящий Геркулес, которого заживо сожгла отравленная кровь кентавра Несса!
Екатерина до последней минуты не верила, что возлюбленный умирает.
– Вы не знаете, какая у него здоровая натура! – твердила она Вейкардту.
Тот уныло качал головой.
– Посмотрите, он покрылся испариной! – восклицала она. – Значит, кризис миновал.
«Это предсмертный пот», – догадался Вейкардт…
Но Екатерина ничего не хотела видеть, знать, понимать, кроме отчаянной надежды на чудо, и молилась, чтобы Сашенька, ее свет и солнышко, радость ненаглядная, выздоровел!
И вот 25 июня 1784 года солнце ее счастья, взошедшее четыре года назад, скрылось в могильной тьме.
Перед смертью, однако, Александр Ланской успел попросить, чтобы его похоронили под окнами Царскосельского дворца – в парке. Чтобы Екатерина могла видеть его могилу из окон опочивальни, где они провели вместе столько упоительных минут… часов, дней, лет!
Секретарь императрицы Храповицкий впоследствии уверял, что и Екатерина завещала похоронить ее подле Ланского, однако никакими документами это не было подтверждено, а стало быть, спустя двенадцать лет ее тайная воля исполнена не была.
Но эти годы еще предстояло прожить…
То, что происходило с Екатериной в дни и месяцы после его смерти, могло растрогать самое каменное сердце. Ее здоровье внушало большие опасения, одно время даже боялись за ее жизнь. Еще вчера она была весела и счастлива, дни летели в угаре любви, а нынче время тянулось невыносимо, Екатерина была окутана скорбью, а все комнаты казались могильными склепами. Она гнала от себя всех:
– Делайте что хотите, только меня не трогайте!
Как ни странно, утешить ее могла только сестра Александра Елизавета, в замужестве Кушелева. Она была больше остальных похожа на брата, и когда Екатерина смотрела на нее, она могла найти облегчение своему горю, изливая его в слезах. Елизавета Дмитриевна Кушелева не Бог весть как любила брата, но тоже охотно плакала по нем.