Читать интересную книгу Мираж - Владимир Рынкевич

   — Не принимайте этот позор близко к сердцу, Леонтий Андреевич. Я знаю настроение и состояние частей на фронте и убеждён, что в ближайшее время прибудут войска и наведут порядок в Петрограде. Возможно, и мы с вами прижмём в этом участие. Однако надо срочно выезжать на фронт. «За мной здесь охотятся, вас тоже могут схватить в любой момент — вы же участвовали в карательной операции.

Кутепов был прав — они ещё не покинули собрание, когда кто-то из унтер-офицеров подошёл к полковнику и кто-то сообщил шёпотом.

Надеясь на пропуск, выданный Кутепову за подписью председателя Государственной думы, они пошли на квартиру, на Васильевский остров, но на Николаевском мосту полковника ждали брат Борис и младшая сестра Саша. «Не ходите домой, — сказала сестра, обрадовавшись, что смогла предупредить брата. — Всё время приходят за тобой, Саша. Матросы и какой-то солдат с бантом». «Зубы скалит, как голодный волк», — добавил брат и передал, что даже прислуга, Захаровна, уговаривает Александра Павловича немедленно уезжать: «Такие рожи, что и отца родного убьют».

Дымников пригласил полковника на ужин к родителям. Мать угощала бифштексом с жареной картошкой, но без хлеба. К чаю подала пирожные собственного изготовления. Отец, профессор математики, неплохо знал историю и не преминул вспомнить слова Марии Антуанетты[4]: «Если у народа нет хлеба, пусть он ест пирожные».

Уже все знали, что царь Николай II готов подписать отречение, и Кутепов задумчиво сказал:

   — Что-то будет с нашей Александрой Фёдоровной?

   — Думаю, что ничего не будет, — с беззаботным оптимизмом успокоил профессор. — Скорее всего, в Англию уедут.

   — Может быть, в Германию? — усомнилась профессорша. — Она же немка.

   — Туда сейчас нельзя,— война, — ответил муж.

   — Эти временные, наверное, сразу заключат какой-нибудь подлый мир, — предположил Кутепов.

   — Не-ет. Что вы! — профессор даже рассмеялся. — Эти никогда не пойдут на мир с Германией.

   — Но мир же в их пользу. Трусы бунтовщики не хотят идти на фронт, не хотят воевать за Россию, требуют мира.

   — Во Временном правительстве не те люди, что пойдут на мир с Германией. Даже если им будет плохо, они не выйдут из Союза с Англией и Францией, не прекратят войну.

   — Почему же?

Профессор улыбался; у него был вид человека, знающего нечто важное, однако ещё не решившего, можно ли поделиться этими знаниями с другими.

   — Такие они люди. Они... Я со многими деятелями знаком, но сам в их... круг не вхожу. С вами, Александр Павлович, не буду секретничать — вы для нас почти родственник. Вместе с сыном сражались.

   — Андрей, не вспоминай об этом ужасе, — простонала профессорша.

   — Скажу вам, полковник, откровенно и коротко: всё Временное правительство — масоны. Они подчиняются англо-французским масонским ложам. В истории России такое уже происходило. Кутузов был масоном, потому и уговаривал Александра не вести армию в Европу. Это Лев Толстой придумал, будто он пожалел русских солдат и потому не хотел продолжения войны с Наполеоном. Суворовские командиры солдат не жалели — знали, что в России людишек хватит.

   — Позвольте, — осторожно возразил Кутепов, оставляя недопитый чай. — Русские командиры всегда берегли солдат.

   — Не знаю, не знаю, — скептически покачал головой профессор, — наверное, вы глубже изучали военную историю, но есть же цифры потерь в сражениях...

   — Не надо спорить о прошлом, — вмешалась профессорша. — Мы сами живём в ужасное время...

В подтверждение её слов под окнами хлопнул винтовочный выстрел, ему ответил другой, дальний. Кутепов вопросительно посмотрел на хозяина.

   — Ко мне не придут, — сказал профессор, но на лице его возникло выражение серьёзной озабоченности. — Я получил какую-то охранную грамоту, как защитник студентов.

Помолчали, прислушиваясь. Больше не стреляли и, слава Богу, не били в дверь прикладами винтовок.

   — Сейчас самое безопасное место — фронт, — поставил точку в разговоре Кутепов.

С Варшавского вокзала нельзя было уехать ни завтра, ни послезавтра. Совсем недавно, чуть ли не вчера, здесь ещё можно было наблюдать то, что осталось от романтики войны: лермонтовские офицеры, дамы с цветами, духовой оркестр, слёзы прощанья, ресторан с коньяком в чайничках, театральные поцелуи у вагонов, аккуратный патруль на перроне... Была песня: «На Варшавском столичном вокзале паровозный гудочек пропел, а на лавке под серой шинелью, пригорюнясь, сидел офицер...» Теперь на лавках сидели расхристанные солдаты с девицами в платочках, лузгали семечки, орали что-то непотребное под гармошку, а на стене красовался плакат: «Да здравствует Учредительное собрание».

На перрон Дымников только заглянул и поспешил уйти. Там царили серые шинели, красные банты и чёрные бушлаты. Двое матросов волокли какого-то перепуганного несчастного. За ними валила толпа с криками: «Жандармская сволочь!.. Дави его, ребята!.. Дай я его здесь прикончу!..»

Матросы — чёрная смерть. По Невскому ходят группами с винтовками, револьверами, гитарами; метут клёшами грязный тротуар, поют: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там...» От них веет ужасом кровавых расправ. Командующего крепостью адмирала Вирена разорвали на части, офицеров жгли в топках, спускали под лёд, складывали гекатомбы[5] из офицерских трупов. Дымникову сразу стало ясно, что Кутепову здесь и до вагона не дали бы дойти.

Выло решено ехать через Москву. Кутепов, его младший брат Сергей и Дымников поздно вечером добрались до Московского вокзала и без всяких затруднений купили билеты. Полковник принципиально не стал менять форму на гражданскую одежду. Дымников же превратился в студента.

   — Я бы прямо сейчас поехал с вами, — сказал Сергей, — но жена, Маша. Надо сначала как-то её устроить.

   — Сейчас бы я тебя не взял, — сказал Кутепов. — В моём полку надо служить, а ты можешь только вольноопределающимся устроиться. Вот Борис — офицер. Его я в своё время возьму. Но здесь тебе оставаться тоже нельзя — матросики, не найдя меня, возьмут другого Кутепова. Попрошу Михаила Васильевича Алексеева[6], чтобы он произвёл тебя в прапорщики, у него есть такое право, и тогда сразу ко мне. Марью Васильевну подготовь к одинокой жизни жены прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка.

Попрощавшись с Сергеем, они вошли в ещё пустое купе.

   — Какой у вас маленький саквояж, Александр Павлович, — удивился Дымников.

   — У меня, поручик, ничего больше нет. Самое ценное ношу здесь, на груди: медальон с портретом покойной мамы. Я не застал её живой, а она ждала меня до последней минуты. Да... В саквояже — наган. Это тоже моё. Кроме этого, нет больше ничего. А теперь...

Кутепов не стал продолжать беседу и говорить, что он отца потерял в 8 лет, маму — в 14, а теперь, в 35, потерял и всё остальное, что было для него всей жизнью: Россию, Государя, армию. Если всего этого не удастся вернуть, то лучше умереть.

Сначала в купе появился высокий размашистый брюнет, представившийся коммерсантом Степаном Вячеславовичем. На его крупном лице с большим носом обнаружилось несомненное уважение к полковнику.

Следом вошёл невысокий белобрысый поручик с чистеньким дисциплинированным лицом и хитрыми глазками. Как положено, отдал честь полковнику и представился. Оказалось, что Павел Васильевич Макаров, возвращающийся на фронт из отпуска, и коммерсант знакомы, поэтому едва ли не сразу начались воспоминания. Коммерсант упомянул о каком-то деле, но поручику это было явно неприятно, и он прервал Степана Васильевича вопросом:

   — Теперь вы опять в Киев?

   — Нет. Решил обосноваться в Харькове. Живой город, и родственники есть. Прекрасная гостиница «Гранд-отель». Не бывали, господин полковник?

Кутепов отрицательно буркнул, не желая беседовать с коммерсантом.

   — Мой 134-й Феодосийский не в Харькове, а в Галиции. Наше дело сейчас порядок наводить в армии и в стране, — заказал он, сурово нахмурил брови и сжал мальчишеские пухлые губы, изображая серьёзные раздумья.

Естественно, заговорили о политике. Коммерсант твёрдо стоял за республику.

   —  Даже представить не могу, — говорил он, — чтобы, например, во Французской республике пришёл к власти Какой ничтожный человек, как наш бывший император...

Кутепов молча глядел на коммерсанта с тем же драчливым вызовом, с каким стрелял в Муравьёва на Литейном. Дымников, опасаясь ненужной вспышки, вяло возражал:

   — Но согласитесь, что твёрдая власть — это власть одного лица. А России нужна твёрдая власть — страна ещё не готова к республиканским свободам.

   — А вы знаете, где готовят к этим самым свободам? — ехидно парировал коммерсант. — Может быть, есть где-нибудь такой университет? Нет, уважаемый студент. Народ всегда готов к свободе. Говорить, что страна не готова к свободе — это, извините, то же самое, что объяснять 14-летнему влюблённому подростку, будто он ещё не готов к любовным отношениям.