— раздалось враз несколько голосов. — Что же ты медлил!
Баурчи толкнули в жирный бок. Тот в ответ только засмеялся.
По кругу пошёл бурдюк с архи[15]. Зазвенели медные чаши.
Ах, звонкие чаши пиров! Сколько высоких слов вызвали они к жизни, породили легенд, невероятных рассказов, сколько принесли радости, но... и горя.
Лукавые, коварные, многоликие чаши пиров.
Печень резали ножами, ели жадно. Есугей внимательно следил, чтобы каждому достался достойный кусок. Он был здесь хозяином, как был хозяином и на охоте, на которую позвал не только брата Даритай-отчегина и близких родичей Сача-беки, Таргутай-Кирилтуха, Алтана, но и других нойонов племени.
Весь родовой цвет тайчиутов.
Есугей решил так: охота — великая радость для степняка, она горячит кровь и смягчает сердце, а когда люди, после гоньбы за зверем, сядут вкруг очага да отведают архи, то и самый жёсткий будет открыт его словам. А он хотел сегодня сказать нойонам о многом.
Печень щекотала губы.
Откусывая от ломтя с острия ножа, Есугей исподволь оглядывал собравшихся под войлоками юрты. У каждого из гостей были свои привычки и свой характер. Есугей и без этой встречи мог сказать, как поступит тот или иной в различных случаях. Для этого не нужно было терять время в гоньбе за зверем, но он всё же решил собрать их вместе, так как слишком важно было то, о чём он решил повести речь.
Брат Даритай-отчегин неожиданно громко захохотал, перекрывая бухающим, как барабан, «хо-хо-хо!» голоса в юрте. Что его рассмешило, в гуле разноголосицы Есугей не разобрал. Громкий смех не выражал достаточного почтения к старшему брату, но сегодня был кстати.
«Пускай шумят, — подумал Есугей, — пускай будет больше веселья. Когда человек весел, он добреет к словам другого».
И сдержал желание остановить брата, даже вида не подал, что недоволен. Засмеялся и сам шутке соседа.
Челюсти работали проворно.
В котле закипал шулюн[16]. Под тяжёлой крышкой фыркало, урчало, всплёскивалось. Звуки эти после степного ветра и долгой скачки выбивали слюну под языком. Но баурчи не торопился открывать крышку. Он поправил огонь и, перехватив нетерпеливые взгляды, развёл руками: рано-де, рано. Баурчи знал непременное правило любого пиршества: мясо надо подать тогда, когда язык гостя вспухнет во рту в ожидании.
Сей миг не наступил.
Сидящие вкруг очага были заняты рассказами о своих подвигах на охоте. Каждому хотелось высказаться, как удачлива была его стрела, ретив конь, да и сам он был не промах, настигнув зверя. Без таких рассказов охотничий пир теряет прелесть. Но баурчи угадывал — Есугей-багатур собрал гостей не для того, чтобы вкусно накормить жирным мясом. У каждого приглашённого на охоту вдоволь было мяса и в своей юрте. А того, кто по утрам стучит мешалкой по стенкам холодного и пустого котла, сюда не звали.
Бурдюк с архи вновь пошёл по кругу. Чаши зазвенели звонче.
Блестели глаза, блестели облитые жиром губы, и лица были открыты, как бывают они открыты в такую минуту.
Есугей сделал глоток. Архи была хороша — терпкая, острая, но он не торопил опьянения, да, наверное, сейчас и не смог бы опьянеть. В глубине груди стыло холодное, отрезвляющее ожидание беды.
Десять дней назад один из табунщиков Есугея, по глубокому снегу прискакав с дальних пастбищ, сообщил о готовящемся нападении на их племя кочующих вдоль Онона мангутов.
За долгую скачку табунщик застыл на ветру, губы едва выговаривали слова. Но, хотя и с трудом, он повторил:
— Мангуты, мангуты...
Известно это стало случайно.
От табуна отбился малый косяк кобылиц. Десяток голов. Косяк по льду перешёл Онон и углубился в распадки. Табунщик поспешил следом. Долго плутал по распадкам, а когда отыскал кобылиц, из перелеска, что виднелся за логом, показались четверо всадников.
Табунщик затаился у сугроба. Вдавился в снег, уткнул лицо в рукава халата. Сердце стучало тревожно: боялся — увидят.
В степи встретить верхоконных чужаков было всегда опасно.
Всадники остановились рядом. Слышно было дыхание коней, звон удил, похрустывание снега под копытами. Один из всадников сказал:
— Гляди, косяк. Тайчиутские кони. Надо бы отогнать.
— Э-э-э, — ответил другой, — десяток кобылиц... Зачем пугать заранее тайчиутов? У этих собак мы тысячные косяки угоним, — шмыгнул носом, — подожди... Зачем брать щепоть, когда можно ухватить горсть!
Все засмеялись.
Третий сказал:
— Да и ждать-то недолго.
По крупу коня ударила плеть, кто-то из всадников гикнул, и, взяв с места намётом, четверо ушли за увалы.
Услышав этот рассказ, Есугей хотел было кинуться поднимать племя, но, подумав, остановился. Снег был столь глубок, что только безумный мог повести людей в набег.
«Нет, — посчитал он, — что-то здесь не так. Кто погонит коней, когда снег по брюхо? Нет, что-то не так...»
Табунщик сидел, повесив голову. Скакал ночь, устал.
Есугей дал ему подогретой архи. Табунщик выпил чашу, отёр рот рукавом. В глазах засветилось живое.
Есугей в другой раз расспросил его.
Табунщик повторил рассказ слово в слово.
Но Есугей только утвердился в мнении, что мангуты не должны, не могут сейчас напасть на его племя.
Он посидел молча, хмуря лоб, хлопнул ладонью по колену, сказал:
— Ладно. Молодец, что прискакал. Хвалю.
И поднялся от очага. Вместе с табунщиком Есугей вышел из юрты. Увидел, что мокрый от гоньбы конь табунщика оделся ледяной коростой. Хрипел у коновязи.
«Да он запалил коня, — подумал, — нет, сейчас ждать набега не след». Сказал как о решённом:
— О вести своей никому ни слова.
Табунщик с удивлением вскинул глаза.
Но Есугей повторил:
— Ни слова.
Сжал челюсти. На скулах вспухли злые желваки. Повернулся к нукерам, стоящим у юрты, крикнул:
— Дайте ему коня! А этого, — указал на стоящего у коновязи, — в табун. Да выводите, выводите как следует.
Нукеры подвели коня. Табунщик с недоумением и растерянностью на лице поднялся в седло.
— Езжай, — сказал Есугей жёстко, но, смягчаясь, добавил: — Будь спокоен.
Табунщик тронул коня, но всё поворачивался, поворачивался к Есугею, всем видом выражая недоумение.
Есугей проводил его взглядом и вернулся в юрту.
С этого дня ощущение опасности уже не покидало его. Что бы Есугей ни делал, в груди шевелилось недоброе. О мангутах, размыслив, он решил так: ежели и нападут, то не раньше чем сойдёт снег. Это успокоило, но душевной крепости он не обрёл. Знать, не мангуты беспокоили его. Но только о мангутах заговорил Есугей с нойонами, так как скрытые страхи и ощущение беды были неопределённы, а