и явные убийства. Неизменным оставалось одно: главным средством проникновения в степь была торговля.
Через степь пролегали великие караванные дороги, и купец был желанным гостем в каждой юрте. А коли гость — почётное место у очага и душа, открытая каждому слову.
Таков был обычай степи.
— Мой господин, — в другой раз прошелестел вкрадчивый голос.
Смежённые веки управителя медленно раскрылись. Уловив движение на лице высокого хозяина, говоривший приник лбом к дубовым лакированным плахам пола.
Управитель молчал. Торопятся говорить лишь те, кто боится, что их не услышат.
На спине склонённого на колени из-под ткани выпирали узкие, слабые лопатки. Но управитель знал, что это сильный человек. Он прошёл немало караванных дорог, однако управитель был убеждён, что по его приказу он пройдёт ещё тысячи ли[10] [11].
«Надо только уметь приказывать, — подумал управитель, — люди, как кунжутное семя, которое сколько ни дави, в нём всегда остаётся ещё одна капля масла».
Купца звали Елюй Си. Он был старшиной чжундуйских купцов. Но не это определяло его место в жизни. Елюй Си был обладателем золотой пайцзы — вот что было истинным указанием его положения в купеческом сообществе.
— Елюй Си, — сказал управитель, — ты соберёшь караван и проникнешь в земли тайчиутов. Среди нойонов племени найдёшь Есугей-багатура[12] и убьёшь его.
Управитель неторопливо сунул руку в рукав халата и, качнувшись вперёд, положил перед склонённой головой купца блеснувшую золотом горошину.
— Это бесследно, — сказал он, — растворяется в воде и в любых напитках.
Купец зажал горошину меж тонких и быстрых пальцев.
— Всё, — сказал управитель, — с караваном не медли.
Он и единым словом не объяснил, почему приговорил к смерти человека, которого никогда не видел. А стояло за этим то, что за последний год управитель трижды слышал имя Есугея. Сегодня в донесении гонцов ещё раз подтвердилось: в земле варваров тайчиутов есть нойон Есугей, который говорит о бессмысленности борьбы племён, о напрасном кровопролитии и самоистреблении.
Этого было достаточно, чтобы приговорить его к смерти.
Управитель, утомившись, вновь прикрыл глаза. Он сделал что мог, дабы защитить империю от неожиданностей. В степи ветер по-прежнему будет катить ковыльные волны, и пусть всё остаётся неизменным, незыблемым и высшие силы пошлют десять тысяч лет жизни благословенному императору Ши-цзуну!
Управитель неторопливыми глазами взглянул в широко раздвинутое окно.
Голубое небо над Чжунду чертили ласточки — чёрные искры на лучезарно-голубом. Управитель долго следил за их полётом и с тихой радостью подумал: «Полёт ласточки, как ничто иное, отвечает стремительной манере китайского рисунка».
Он был большим ценителем искусств.
О том, что в степь он пустил отравленную стрелу, управитель не вспомнил.
С неменьшим напряжением, чем в Чжунду, вглядывались в степные дали со стен Чжунсина, главного города империи Си-Ся, охватывавшей юго-восточные степные пределы. Император Чунь Ю, как и император Ши-цзун, повторял: «Хочешь жить — защитись от варваров». При этих словах на лице его неизменно объявлялась такая твёрдость, что любой из подданных склонял голову в поклоне. Напрягая силы империи, Чунь Ю возводил могучие стены приграничных городов Лосы и Лицзли, Валохайя и Имынь. Тысячи людей с восхода солнца до заката, под строгими взглядами надсмотрщиков тесали камни, рыли подземные ходы, поднимали неприступные форты. Налоги на крепостное строительство разоряли народ, но Чунь Ю был непреклонен. И так же, как Ши-цзун, император Чунь Ю считал: стены недостаточны, чтобы наверное оберечь империю. В степи он имел глаза и уши и вдали от могучих стен Чжунсина, Лосы и Лицзли подавлял малейшие попытки нападения на пределы Си-Ся. Все средства для достижения этой цели были приемлемы и хороши.
С теми же чувствами оглядывались на степи из благословенного великим Аллахом Хорезма. Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед раздвинул границы своих владений от Хорезмского моря до Моря персов и считал себя наследником воителя Искандера[13], но и он понимал, как могучи молодые степные народы.
— Алла-инш-ал-л-а-а-а… — пели муэдзины с вершин минаретов в Хорезме, благословляя покой и тишину, снизошедшие на земли величайшего из шахов. Молитвенно — ладонь в ладонь — складывались руки. Глаза вздымались к небу. В высоких голосах всё одно, всё одно и то же: мольба к Всемогущему простить, укрепить, защитить.
Но в тишину в Хорезме не верили и муэдзины.
Это было жестокое время, и сосед всегда думал о том, как накинуть аркан на шею соседу и затянуть потуже.
Так жил мир.
Сила была главным оружием, а все хотели ещё год, день, час видеть над головой голубое небо.
Ковыльные волны катились по степи, трепетал в зените жаворонок, зорко поглядывали в степь стражи со стен Чжунду, Чжунсина, кыпчакских пределов Хорезма, и никто не думал, что степь, обложенная стенами государств и народов, — великий котёл, подготавливаемый для взрыва.
Право на жизнь каждый народ требовал только для себя. Люди сами загоняли себя в угол, чтобы потом долгими столетиями искать выход.
Так было.„
История — забавная штука. В ней всё повторяется. События, отделённые друг от друга веками, так схожи, что кажется — куда как просто современникам угадать дальнейший их ход.
Но нет.
Вновь и вновь то, что многократно было, обрушивается на людей непредсказуемой лавиной.
3
В юрте, поставленной нукерами под высокими соснами, было тесно и шумно от собравшихся людей. Ярко горел огонь очага, раздавались возбуждённые, весёлые голоса. Кто-то неловко задел поленья в очаге, взметнулся столб искр, но это только подхлестнуло голоса и общее возбуждение.
Ближе других сидел к огню Есугей-багатур. Жаркое пламя освещало его лицо, высвечивало медь волос. Есугей отличался широким разворотом плеч, и, хотя он сидел, приметить можно было, что это человек высокого роста, в нём нет ни капли лишнего жира и сплетен он из тугих, крепких мышц. То, что его называли багатуром, было не похвалой, но подтверждением действительности.
Он и впрямь был багатуром.
— Ну, ну, — крикнул Есугей нетерпеливо и приоткрыл полог юрты, — баурчи[14], что же ты!..
— Сейчас, сейчас, — ответили ему, и баурчи, приседая от натуги, внёс в юрту большой медный до блеска начищенный котёл, полный мяса.
Баурчи встретили радостными восклицаниями. Он навесил котёл над огнём, оборотился, блестя глазами, к собравшимся в юрте:
— А теперь...
Хлопнул в пухлые ладоши.
Полог юрты широко распахнулся, и двое мальчиков на досках внесли живую печень. Алая, облитая кровью, она парила, трепетала, её только что вырезали из изюбра.
— Э-э-э!