с мечом в руке и двурогим луком за плечами стлался на бешеном коне по степи в грохоте копыт и облаке жёлтой пыли.
Бурлящим потоком степные народы приливали к пределам Китая, и ничто не могло их удержать. Поток этот был заряжен всесокрушающей мощью. Он разливался, как степной огненный пал. В море огня, в ужасающем треске пламени сгорали селения, города, народы.
Всё, что противостояло этой стихии.
Степняки уходили, насытившись и до предела загрузив повозки. Откатывались в степи, как ковыльные волны, затихали за горизонтом, но никто не знал — надолго ли? На десятилетия или на сотни лет? А может, до будущей весны?
Бывало и так, что степняки свергали великих китайских императоров и создавали свои династии в китайских столицах. Правда, за годы люди, усевшиеся на завоёванные троны, отказывались от степных корней, забывали свои настоящие имена, родной язык, одевались в китайские одежды и называли степные народы, из которых вышли, варварами.
От варваров новые владетели тронов отгораживались мощными крепостными стенами, но всегда и за неприступной каменной защитой знали: в степи кипит, бушует горячая кровь молодых народов и забывать об этом нельзя, забывчивость будет немедленно наказана.
Помнили об этом прежде всего в Чжунду — срединной столице Цзиньской империи, ограждавшей степи с северо-востока.
Чжунду расцветал, словно ухоженный сад. Ремесла и торговля приносили империи сказочные доходы. Крыши городских домов были одеты в изукрашенную черепицу, а улицы наполнялись голосами преуспевающих торговцев, караваны которых ходили через весь Китай к морю.
У торговцев Чжунду были звонкие голоса и быстрые руки, выкладывавшие перед покупателем на прилавок красочные шелка и чудесный, тоньше яичной скорлупы, фарфор, ароматный чай и сказочные по яркости и сочности фрукты. Да чего только не было на прилавках торговых улиц Чжунду: резные шкатулки, где на чёрном как ночь лаке расцветали нежнейшие цветы; хорезмийские и бухарские ковры, узорам которых нельзя было не подивиться; медные узкогорлые кувшины, поражавшие пропорциями и искусством чеканки...
— Ой-е-е! — выпевали голоса, обещая покупателю удовлетворение любых желаний.
— Ой-е-е-е...
Узорчатыми лентами, играющими в руках фокусника, вскипая и искрясь, жили торговые улицы Чжунду.
Купец, однако, подобен улитке. Сегодня он здесь, а там, глядишь, втянул ножки под панцирь и укатил вместе со своим домиком.
Купцу нужна была уверенность в завтрашнем дне.
Уверенность давал император.
У ворот императорского дворца, увенчанных двускатной золочёной крышей с загнутыми кверху углами, хмуро и властно стояли закованные в медные доспехи воины. Они олицетворяли силу и незыблемость императорской власти. Да они и были силой, но мало того — главный управитель при императоре каждое утро принимал гонцов, к рассветному часу приносивших известия от степных пределов. Гонцов было шестеро — по числу крепостных застав. Однако, чтобы эти шестеро на рассвете предстали перед главным управителем, насмерть загонялись десятки коней и то не считалось ущербом, так как Высшей задачей в империи полагали — знать всё, что происходило за Великой Китайской стеной.
Всё.
Управитель был немолод, и ему нелегко было подняться с тёплого кана[9] в ранний час. Однако, сколь это ни хлопотно, он вставал и шёл за слугой, освещавшим дорогу фонарём с неизменными семью свечами. Неизменен был и колоколец в руках слуги. Он вызванивал короткие трели, предупреждая каждого: сойди с дороги, пади на колени и жди в поклоне, пока пройдёт высокое лицо.
Жёлтое пятно света свечей неспешно скользило за прозрачной рисовой бумагой окон дворцовых переходов, и тихо, мелодично пел колоколец.
Такое повторялось изо дня в день.
Неизменность, незыблемость были законами Цзиньской империи. В этом было величие, как во всём неизменном и незыблемом.
Огромной силой была Цзиньская империя. В подвалах императорского дворца, защищённых мощными дверями и запутанных, как неразгадываемые лабиринты, скапливались небывалые сокровища. Мудр был главный управитель, но, храня неизменность и незыблемость из поколения в поколение, здесь не задумывались, что в величии неподвижности есть и тайный порок. В природе нет законченных форм. Живое должно развиваться. Отсутствие движения грозит гибелью. Но размышлять на эту тему в империи не позволялось.
Инакомыслие было запрещено, как запрещалось оно во всех империях.
Управитель внимательно выслушивал гонцов. В свете фонаря вглядывался в лица. У глаз копились морщины.
За долгие годы, что он управлял от имени императора, сей высокий чиновник хорошо изучил степь. Сегодня там, за Великой стеной, всё было так, как и должно.
Управитель едва заметно улыбнулся.
Нойоны племён дрались между собой, обескровливая и ослабляя друг друга, и это более чем устраивало империю.
Пока кипели кровавые борения в степи, императору ничто не угрожало.
Шёлк пекинского халата туго скрипнул. Управитель завозился, усаживаясь поудобнее. Всё же ежедневные утренние встречи утомляли его.
«Светильник горит, — подумал он, — пока в нём не иссякнет жир».
Встречи с гонцами были половиной дела. Знать, что происходит за Великой стеной, ещё не означало управлять происходившим в степи.
Он хлопнул ладонью по лакированной крышке низенького стола.
Гонцы, кланяясь и приседая, выпятились в раздвинувшиеся в стене двери. И, так же кланяясь и приседая, вышли из покоев управителя писцы, заносившие каждое слово с границ империи на вечные пергаменты.
Управитель прикрыл глаза, ожидая. Наконец он услышал ставшее привычным с годами:
— Мой господин, повелевай.
Управитель, однако, не открыл глаз и не поторопился с распоряжениями. Он знал, что сказанное им будет тотчас исполнено. Беспрекословное подчинение было таким же строгим постулатом в Цзиньской империи, как неизменность и незыблемость.
Не это сейчас занимало мысли управителя.
Он думал о другом.
Десятилетиями с гребня Великой стены не только наблюдали за степью. Долгими же десятилетиями в палатах императорских и правительственных дворцов тщательно обдумывали, как и куда направить происходящие в степи события. Искусству управления народами учатся годами, так как это самое сложное из искусств. За ошибки здесь платят головой.
Степь нуждалась в железе, меди, тканях. Такая зависимость была постоянной. А коли есть зависимость — можно диктовать условия.
Но и это было не всё.
Степные нойоны были людьми гордыми, и навязывать им свою волю не всегда представлялось возможным. Гордыню нойонов использовали по-иному. Их сталкивали друг с другом, потворствуя то одному, то другому, или впрямую споспешествуя в борении против соседей. Жестокость, вражда, гнев раздувались за Великой стеной, как костёр. «А в гневе, — как говорили в степи, — и прямое становится кривым, и гладкое корявым». Однако гнев, ожесточение и ярость в целом народе — опасный инструмент. Эта игра управителя была сложной, многоходовой, требовавшей большого напряжения ума и воли. В ход шло всё — подкуп, наветы, подставы, тайные