а потом переходили обратно, будто плитка могла заразить их чем-то нехорошим или сделать их соучастницами убийств, будто ступить на нее – грех. Но Риты больше нет, кто-то убил ее, Элена знает, хоть все и твердят, что это не так, и даже из уважения к ее памяти Элена не может себе позволить совершить такой маневр, чтобы продолжить традицию, заведенную умершей дочерью. Вот здесь, на этом тротуаре, Рита познакомилась с Исабель, думает она, с женщиной, которую она сегодня едет искать. Она впервые связала одно с другим и ступает на шахматную плитку спокойно и твердо, будто наконец обнаружила смысл в этой клетке, которую ее дочь столько раз проклинала. Пройдя второй квартал, она задумывается. Если идти прямо, ей останется всего лишь три квартала до станции, до окошка, в которое нужно будет сказать: «До Пласа-Конститусьон, туда и обратно», – но этот путь ведет ее мимо дверей банка, там сейчас выдают пенсию, а значит, вполне вероятно, она кого-то там встретит, и этот ктото наверняка примется выражать соболезнования, и ей придется задержаться, и тогда она точно опоздает на десятичасовой поезд. А если обходить банк, придется прибавить к маршруту лишних три квартала, что значило бы просить у болезни слишком многого. Элена не любит у Нее одалживаться. Не нужно никаких поблажек: иначе потом Она заставит Элену заплатить за них сполна. Элена знает. Элена знает Ее почти так же хорошо, как знала собственную дочь. Вот сука эта болезнь. Раньше, когда ей только-только стало тяжело влезать в левый рукав жакета, когда она еще не слышала о мадопаре и леводопе и ее приволакивающая ногу походка еще не обрела имени, когда шея еще не вынуждала ее вечно смотреть себе под ноги, – уже тогда она старалась не ходить мимо банка. В те времена не было риска нарваться на знакомых с их соболезнованиями; она это делала, чтобы избежать встречи с Роберто Альмадой, другом Риты, сыном парикмахерши. Он мой парень, мама, в твои годы парня быть не может, а как я, по-твоему, должна его называть? Роберто – и все, этого вполне достаточно. Но на сей раз у нее нет сил. Шагая по серой плитке, самой крупной и блестящей на ее маршруте, Элена понимает, что проходит мимо банка. Плитка с высокой проходимостью, Элена, производится у нас, а по качеству не хуже итальянской, – Роберто заводил свою пластинку всякий раз, когда в разговоре всплывала эта тема. Он работал в банке с восемнадцати лет. Элена краем глаза видит сбоку линию ботинок, которые выстроились в очередь у дверей банка. Хозяев ботинок Элена видит лишь до колена. Ей не попадаются на глаза ни кроссовки, ни джинсы. Лишь изношенные мокасины, эспадрильи да одна туфля без задника, обхватывающая перебинтованную до щиколотки ступню. И ноги – фиолетовые, отечные, исчерканные венами, все в пигментных пятнах и родинках. Стариковские ноги, думает она, ноги стариков, которые боятся, что кончатся деньги. Она не смотрит: боится узнать кого-то и шагает, не останавливаясь. Когда очередь заканчивается, линия ботинок слева исчезает и она наконец чувствует себя в безопасности, до нее вдруг доносится:
«Добрый день, Элена», – но она идет дальше, притворяясь, будто не услышала. И тогда тот, кто с ней поздоровался, ускоряет шаг, догоняет ее и касается ее плеча. Это Роберто Альмада, которого Рита упорно называла «мой парень». Атрофированный, как говорила Элена, чтобы позлить дочь. Или горбунок, как звали его в округе, пока он был маленький. Но теперь его горб Элене не виден: ее обзор еле-еле доходит ему до груди, а спина Роберто начинает кривиться лишь над правой лопаткой. «Здравствуйте, донья Элена», – повторяет он; это обращение будто пригвоздило Элену к тротуару, теперь ей не уйти. «А, Роберто, а я тебя не узнала, наверное, из-за ботинок – новые, да?» Роберто смотрит на свои ботинки и отвечает, да, новые. Оба замолкают – изношенные туфли Элены напротив ботинок Роберто. Роберто неловко переминается с ноги на ногу. «Мама шлет вам привет и говорит, чтобы вы заглядывали в парикмахерскую, когда пожелаете, и, если вам все понравилось в прошлый раз, она вам бесплатно сделает стрижку и укладку». Элена благодарит, хоть и знает: в тот вечер, когда она была в парикмахерской в прошлый и единственный в жизни раз, умерла ее дочь. Мысли Элены обращаются было к тому дню, но она сдерживается: сейчас она не может позволить себе эту роскошь. Вернуться в тот вечер – значит опоздать на поезд, и она усилием воли остается здесь, напротив Роберто. Единственное, что ей нужно в парикмахерской, – это чтобы ей удалили волосы над верхней губой, нависающие, будто тень, и чтобы подстригли ногти на ногах. Ногти на руках она стрижет или подпиливает сама, а вот на ногах – нет. Она давным-давно до них не дотягивается, после смерти Риты ноготь большого пальца отрос и теперь впивается в носок обуви, Элена боится, что в конце концов он сломается или, хуже того, пропорет истончившуюся кожу туфли. Рита стригла ей ногти раз в две недели, приносила таз теплой воды, кидала туда кусок белого мыла, чтоб разошлось и смягчило отвердевшую кожу, и чистое полотенце – всегда одно и то же, она стирала его после каждого раза и убирала вместе с тазом. Подстригая Элене ногти, она морщилась от отвращения, но продолжала свое дело, пытаясь не глядеть на слоящиеся старческие ногти, грязные и раздутые, как сухая губка. Она ставила Эленину ступню себе на колено и приступала. Закончив, мыла руки со стиральным порошком – один раз, другой, третий, а иногда заявляла, что нужно продезинфицировать полотенце на случай грибка, и мыла руки чистой жавелевой водой. А как же обходятся те, у кого нет дочери, чтобы стричь им ногти? У них так и растут, причем грязные, мам. «Я перевел вашу пенсию на сберегательный счет, как договаривались», – говорит Роберто, а Элена еще раз благодарит его и забывает о ногтях. После смерти Риты Роберто предложил забирать ее пенсию сам, чтоб ей в ее состоянии не стоять в очередях. В каком состоянии, Роберто? – спросила тогда Элена. Ну чтоб вам не утруждаться, а с каких это пор ты переживаешь, утруждаюсь я или нет, я всегда переживал за вас, Элена, и еще из-за вашей болезни, не будьте несправедливы, пошел ты к черту, Роберто, сказала она, но его предложение приняла. Раньше этими вещами занималась Рита, но теперь ее нет, и, хоть Элене и не нравился Роберто, полезно было иметь друга в банке. Если б вы знали, как мне не хватает вашей дочери, говорит он, и Элену эти слова бесят так же, как взбесили бы наверняка слова из писем, которые она, не прочитав, сложила в коробку от телевизора, подаренную соседом; так они и лежат там, перевязанные лентой, которую выбрала для них сама Рита. Элена знает: он не мог убить Риту. Не потому, что он там говорит, и не потому, где он был в тот день, и не потому, что у него бы рука не поднялась, а потому, что такому скособоченному с Ритой в жизни не сладить. Очень мало кто смог бы с ней сладить, и все же правда ускользает от Элены, она не может понять, кто убил ее дочь, поэтому ей нужна помощь: нет ни