"Зачем нанимать какую-нибудь старушонку-бобылку, когда есть своя родная сестра, сильная, работящая. И ей с нами веселее" - так, казалось Кате, думал брат.
Порывистая нежность к детям вошла в привычку Кати как и самоутешение, будто люди уважают ее за "порядочное поведение", а заживи она, как живут все женщины, и люди охладеют к ней. Этого она не перенесла бы.
Между тем тоска по неизведанному материнству была временами сильна до сновидений: Катя видела себя во сне кормящей своего ребенка нежно, с ноющей отрадой в груди.
Но жизнь ее шла no-прежнему затаенно-горько, хотя одиночество воспринималось ею за образец чистоты и даже счастья.
Прошлым летом, в канун войны, искупавшись, задрэмала за кустами на песке и вдруг почувствовала за спиной тень. Села, моргая длинными ресницами.
Молодой, в трусах, загорелый мужчина перекрестил свой высокий лоб с налипшими белыми волосами.
- Ну и красота! - раздумчиво сказал он.
Катя вскочила, осыпая песок со своих бедер.
- Да вы в уме? Первый раз, что ли, видите девупшу?
Нашли тоже красоту...
- Да что за девушки пошли! Скажешь правду - не верят. - Потоптался на песке, покручивая темные усы.- - Мне уйти? Так я понял. - Басовитый голос был покорным.
Катя улыбнулась полными, зноем схваченными губами, зашла в воду, сомкнув на затылке руки. Легко плавал он вокруг нее, смуглые широкие плечи блестели над водой под солнцем.
Неделю спустя Гоникин стал работать в райкоме, в Катя виделась с ним часто.
Последнее время ее личная жизнь стала казаться на жизнью, а унылой обязанностью. Почерствела сердцем к племянникам...
Ожидая в гости Павла Гоникина, завила волосы, надзла светлое с вырезом платье, оттенявшее здоровый загар лица и статных плеч.
Гоннкин пришел в условленный срок минута в минуту.
Оглядев комнатку, он положил на столик рядом с чаизцком, укрытым сарафанистой куклой-матрешкой, леденцы, сел в кресло и стал стучать каблуком по полу.
Катя сидела напротив, по-бабьи подперла рукой тугую румяную щеку и как-то иносказательно пожаловалась, что трудно жить - не везет. Наградой за безотказную работу было и будет нарекание: слаба воспитательная работа с молодежью. На фронт бы уйти, да пока не берут, обком возражает.
Гоникин взял ее за обе руки.
- Катя, мы не должны ждать похвалы. Партийная и комсомольская работа практически границ не имеет: за все в ответе. Вот я, говоря между нами, даже рад, что в исполком посадили. Посмотрим, как почувствует себя Афоня.
Катя высвободила свои руки, налившиеся жаром.
Гоникин набил трубку. Сумерки стушевали сухие черты его лица, помолодив и смягчив.
Катя говорила тихо; до войны думала - а вдруг да и пройдет молодость вот так: днем работа в райкоме, вечером ухаживай за племянниками. А как теперь жить - гадать трудно.
- Катюша, милая девочка, прекрасная душа...
- Какая там прекрасная?! Эгоистка я. Жаловалась на племяшей, а ведь люблю их. И как онп вознаграждают меня радостью за мою заботу! Павел Павлович: прости мне мою слабость...
- Да что ты?! - Гонпкин порывисто встал. - Тебе нужна своя семья, забота о самом близком тебе человеке. - Он зашагал было по комнате, но комната была мала, и он остановился перед Катей, скрестив на груди руки. Я не понимаю Афанасия, - продолжал он, воодушевляясь. - Не понимаю, хоть убей: жпть рядом с такой дивчиной и не...
- Не надо! - почти в голос крикнула Катя. - Павел Павлович, ты не знаешь этого странного человека.
- Да какая же он загадка? Упрощенная психика - не больше.
- Не знаю, может, и таков. Но с ним неловко, если не сказать, тяжело с ним.
- Да? Извини, Катя, а со мной?
- Ты же видишь, с тобой я откровенна без усилия над собой...
- Спасибо...
В коридоре - грузные шаги, кто-то тяжело и нетерпеливо надавил на дверь.
Катя повернула ключ (закрывалась от племянников), и дверь отошла. В зазор просочился электрический свет, рассек комнату надвое. Катя задернула окно черной шторой, включила настольную лампу.
Гонпкин отступил к книжной полочке, надвинул на брови фуражку военного образца.
На пороге, засучпв рукава гимнастерки выше локтей, в армейских брюках и сапогах, стоял солдат лет за сорок с устрашающими мускулами рук и шеи.
- Братка Вася! - Катя плавным движением обняла его. - Познакомьтесь это Павел Павлович, председатель райисполкома.
По-бычьи угнув стриженую голову, Василий дерзко взглянул на Гоникина, едва кивнув на его поклон.
- Сестренка, я всего на часик... Дети спят?
- Спят. Да что так торопишься?
- Спешим туда! Приедет Валька, передай ей мой поклон...
- Ну а как там-то, куда спешите? - спросил Гоникин.
- Не видал, не знаю, - не вдруг отозвался Василий, Гоникин простился и вышел.
- Он что, насчет ремонта дома? - Василий сощурился на дверь, за которой только что скрылся Гоникин.
- Да... нет, то есть так просто зашел.
- За так-то как бы не осерчала Федора, жена его...
или, кажется, развелся.
Брат не захотел будить сыновей, постоял у кровати над спящими, провел пальцами по головам.
Катя обняла брата, как давно - с детства - не обнимала, умоляя его быть осторожным. Лицо ее слиняло, скорбь углубила глаза, загасив блескучесть.
- Несправедлив был я к тебе, сестренка... Спасибо за детей...
- Нет, нет, я просто себялюбка. - Поправляя воротник гимнастерки на его шее, Катя просила его писать жене почаще. - Ей будет тяжело, Вася.
Не от слов ее и даже не от того, что уезжает на фронт, вдруг стало ему тяжко.
- Катюша, не забывай ребятишек... если выйдешь...
- О, господи, да как же я брошу их?! Ведь ты идешь на святое дело...
Василий поморщился, но тут же, надев на голову "пирожок", улыбнулся.
Проводив брата, Катя долго стояла у расшторенного окна, не включая света. Медленно угасало стальное небо, тускло желтели вклепанные в него звезды.
Катя уткнулась лицом в занавеску. Плакала о брате, над своей молодостью, над тем, что нет ни желания, ни сил жить по-прежнему. Как будет жить дальше, она не знала, но и старая жизнь уходила от нее навсегда.
"Нет, нет, я просто сбеснлась... В них моя жизнь", - глядя на племянников, думала она сквозь слезы внезапно открывшегося ей смысла ее жизни. Несколько дней Катя поводила племянников в детский сад, пока не приехала сноха Валя.
Прежде Валя, вернувшись из экспедиции, рынком распахивала дверь, всполошенно выкрикивая: с А где он?" - и в голосе ее, в глазах - тревожное недоумение, что жизнь совместная все еще не распалась. За время отлучки она так дичала в окружении мужиков, так отвыкала от угла родного, что долго ходила по комнатам, принюхиваясь, как кошка в чужом доме, пока не находила что-то свое в вещах, и в детях, и в муже. Теперь она вошла на цыпочках, осторожно повесила планшет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});