Не с Витькой ли что случилось?
- Батя, я не в силах скрывать... Одни мы остались - Витька... похоронка... Не сумел я скрыть от матушки.
- Дурак! Надо бы меня бить похоронкой...
Ночью Игнату стеснило грудь. Вышел в сад, в спокойное лунное половодье, сел на скамейку у дома и, катая голову по бревенчатой стене, сдерживал судорожно подымавшийся из-под сердца стон.
Подошел Афанасий.
- Ты прости меня, батя. - Оа взял руку отца, припая лбом к ней.
- Что ты?
Помолчав, Игнат сказал, что погибших детей проносят в могилы через сердце матери - других дорог нету.
Остались Чекмаревы-мужики одинокими. Порядок в доме рушился, запустение свило гнездо в каждом углу.
Молодые женские руки навели бы чистоту... Не женили Афоньку при матери, а теперь-то, в двадцать пять лет, узду на него не набросишь, самовольные они в такие года, - все чаще закипал Игнат, однако напрямую пока не говорил с сыном всю сиротскую зиму...
Игнат встал с бревна, отошел к вязу, поманил пальцем Афанасия.
- Ходи-ка, свет, ко мне.
Афанасий, затаив улыбку, подошел, потирая шею.
- В голове прояснилось насчет того дома? - спросил Игнат уже нетерпеливым тоном.
Распахнув окно и откинув занавеску, Катя Михеева навалилась грудью на подоконник, смотрела крупными карими глазами задумчиво и ласково на облачко над Волгой.
По самое окно вспенилась в палисаднике цветами вишня, мазала пыльцой смугло-румяное лицо Кати. Выпрямилась во всю стать, нараспев порадовала Чекмаревых:
- Доброе утро, Игнат Артемьевич! Афанасий Игнатьевич!
Чекмаревы, сняв кепки, кивнули головами.
С умелостью беспромашного ценителя женской заманчивости Игнат подогревал сына:
- Кого-то на всю жизнь осчастливит Катька. Огонь девка, душевная и разумная. Слыхал я, умненько верховодит райкомом комсомола. А? И в доме чистота и порядок.
Брата в армию взяли, сноха с геологами газ ищет где-то под Саратовом, стало быть, два племянника на руках Катьки. Ухоженные, веселые... Порадовал бы меня такой сношенькой. Осознал бы наше холостяцкое положение.
Рожал бы детей, внуками забавлял меня, старика, - Игнат тетешкал ладонями пока еще не родившихся мальцов.
- Рано ты, батя, повеселел, уши поднял. После войаы подыщем деревянную пилу.
- А что в войну-то баб запаяли, мужиков похолостили? Ну, не дай бог, убьют тебя, род наш пресечется. До конца-го войны не будет она ждать. Пилы хоть деревянвые, а не залеживаются, у мужиков шеи тоскуют по пилам.
- Эта-то? - Афанасий кивнул на Катю. - Не будет.
Есть у нее посмышленее меня... Да и не вижу в ней девки, и не удивляет - с детства на глазах.
- Эх, Афонька, пропадем без женского надзора. От сухомятки изжога источит, язвы до времени сбелосветят.
Мне придется подыскивать старуху? А? Щи-то надо хлебать! Гляди, характер мой знаешь: сказал - отрезал!
- А что? Сильный ты человек.
- Еще бы! Сам себя за волосы на вершок от земли подымаю. А ты, парень, за голову почаще хватайся - без жены-то по волоску раздергают. Умеют и душу по нитке распустить, топчутся на душе-то, как галки весной на лошадиной спине, дергают по волоску и - в свое гнездо. Все равно богаче не делаются.
На товарной пристани загремел роликами ленточный транспортер.
- Намечтались, растравили душу. Пойду, сынок, поиграю мешочками, Вольский цемент пришел. Вон Карп Сазонович на палубе набирает полную грудь воздуха, матюкаться изготовился.
3
Афанасий увязался за отцом.
Из трюма баржи на берег ползла, погромыхивая, серая лента транспортера. Игнат с напарником заваливали на конвейер мешки с цементом, лента волокла их на взгорок, а там подхватывали товарищи, грузили в машины. Любил Афанасий с утра пораньше поразмяться, чтоб, притомясь, всеми мускулами припомнить молодой навык.
Грузчики обливались потом, а лента с цементом, волнисто прогибаясь, все текла и текла, бесконечная, как вечность. Они лишь молча роптали на своего бригадира Игната, плотнее сжав зубы, посапывая, нянчили и нянчили свинцовой тяжести мешки, укладывая теперь уж под навес на столбах. Знали совестливую ухватку Игната, он и прежде, в мирное время, не сходил на берег, пока не вышвырнет из баржи последнего мешка, а теперь война ему помощница. И когда показалось, что руки повывпхнулись, приехал на транспортере с последним мешком в обнимку сам Игнат. Спрыгнул на землю, загреб длинными руками грузчиков-подростков, толкая их к Волге.
- Пуговки погорели! Купайтесь, женихи! На фронт пойдете, в купели похолоднее окрестят.
- Да ведь к лету клонит, дядя Игнат. Победят к осени.
- А за летом-то опять зима... На всякий случай закалка не мешает.
Игнат разяагишался и, ломая оторопь, бултыхнулся в студеную воду. Кряхтение, фырканье, выдавленные знобящей волной, недолго тревожили вызревшую тишяну.
Не мешкая, Игнат оделся в чистое белье, костюм, а брезентовую робу положил в сумку.
У раскрашенного под зебру ларька "Женские слезы", как называли его портовики, Афанасий расстался с рабочими. От самодельной кислушки отказался, но вяленого леща взял у отца, спрятал под полу пиджака.
- Посолонимся, ребятишки, пока "Иргиз" не подошел, - слышал Афанасий голос отца, валко шагая по деревянной лестнице в поселок на взгорье.
Второй секретарь Павел Гоникин - невысокий, тонкий в поясе, широкоплечий, в военной форме без знаков различия - стоял на крыльце старинного, из красного кирпича дома райкома партии. Легко покачиваясь на носках, подкручивая рыжеватые усы, он с изумлением осмотрел Чекмареза от сапог до кепки.
- Товарищ Чекмарев, я вынужден сделать тебе замечание: продолжаешь нарушать наши обычаи - не носишь форму, - четко и ровно сказал Гоникин и, не слушая объяснений (скоро сошьют гимнастерку и брюки), он упрекнул Афанасия: пора понять, что он не грузчик, а заворг райкома, и нечего демонстрировать дешевый демократизм.
Каждое утро Афанасий получал от Гоникина замечания различного рода, смысл которых, казалось ему, состоял в том, чтобы проверить упругую податливость на подчинение, на восприимчивость критики, на уважение старших работников. К концу работы Гошшнн итожил прожитый день.
Утодрв жажду воспитывать и учить, Гоникин испытывал полноту ощущения жизни и исполненного долга.
Учуяв запах леща, он потянул точеным носом, раздувая ноздри, покачал головой.
- Ладно, - сказал он совсем дружески. - Искушаешь меня.
- Половину уступлю, - Афанасий высунул из-под полы лобастого леща.
- Ну, ну, не тут же...
В своем кабинете Афанасий разрезал леща пополам, одну половину с головой и с большим куском икры завернул в газету для Гоникина, с другой содрал шкуру, позавтракал, запил водой. С тех пор как умерла мать, он все чаще стал доволпть себя на скорую руку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});