Обучая меня, папенька неустанно напоминал мне одно важное правило: беседуя с нуждающимися во врачебной помощи, мы должны вести себя как можно скромнее и избегать расхваливать собственные снадобья. Досужая болтовня была у нас в аптеке под запретом, поскольку сплетни сами по себе еще никого не вылечили. Фармацевта ничто не должно отвлекать от работы. Разум и эрудиция — вот чего в первую очередь требовал от меня папенька. Знаменитый греческий целитель Гален когда-то изрек, что истинный врач по природе своей — философ.
Но мои познания простирались дальше. Гораздо дальше! Получив доступ в отцовскую библиотеку, я зачастила в заветную комнату. Ранним утром и в поздние часы, когда лавка закрывалась, я вбирала в себя содержание старинных книг и манускриптов. Папенька оказался хоть и снисходительным, но строгим учителем, а я проявила себя идеальной ученицей — прилежной, сообразительной и все «зарубала себе на носу».
Да и как я могла забыть то, что вычитала в тех книгах? В них я постигала вековую мудрость, мифы о богах и смертных, разницу между добром и злом, магию чисел, человеческие пороки, героические деяния и любовные муки. Понемногу я уразумела, что вчитываюсь в строчки, написанные две тысячи лет назад, и узнала, кто сочинил их. Это были древние греки — Платон, Еврипид, Гомер, Ксенофонт, и римляне — Овидий, Вергилий, Ливий и Катон.
Услышала я и столь любимую папенькой историю о том, каким образом аптекарь из непримечательной тосканской деревушки стал обладателем такой изумительной библиотеки. Поджо Браччолини стал для нас обоих настоящей легендой. На деньги Козимо де Медичи он неоднократно отправлялся в отдаленные пределы Европы, Персии и Африки. Так в руки богатейшего человека в мире попали несметные сокровища — не золото и не драгоценности, а книги, утраченные после нашествия на империю варваров.
Часть из них представляла собой оригиналы, позаимствованные или купленные у их прежних владельцев, прочие были переписаны, возможно, самим Поджо. В Эрнесто он обрел усердного и бесстрашного товарища и помощника, куда бы ни заносила их судьба — на заснеженные плато Швейцарских Альп или в выжженные пустыни Святой земли. Не раз приходилось им довольствоваться темным и затхлым монастырским подвалом, работая при свете единственной свечи. Бывало, разъяренные магометане со сверкающими ятаганами гнали их из своих мечетей, приняв парочку за воров и грабителей.
Папенька ни в чем не знал устали — более того, он высоко чтил свое уникальное призвание. Дни и месяцы уходили на переписывание, потом заучивание священных латинских, греческих и еврейских манускриптов. Он проявлял такую расторопность и искусность, что Поджо, безмерно благодарный своему неутомимому протеже, разрешил ему в свободное от сна, пищи и отдыха время делать рукописи и для себя.
Доставив Медичи все найденные манускрипты, Поджо приобрел состояние, которое не снилось ему даже в самых смелых снах. Бывший искатель приключений осел во Флоренции, где и состарился, временами от скуки пописывая что-нибудь. Его отец был простым деревенским знахарем. Поджо купил ему во Флоренции аптеку и дом над ней. У этого старика папенька и проходил дополнительное обучение, переняв у него свое нынешнее ремесло. Живя и работая там, Эрнесто, как губка, впитывал в себя сведения о травах и составе снадобий, а также прочие «тайные хитрости», которыми делился с ним синьор Браччолини.
Однако большой город не полюбился Эрнесто. Вооруженный бесценными книгами и новой профессией, он переехал в горную деревушку Винчи, что располагалась в одном переезде к западу, у реки Арно. Там он повстречал свою суженую, мою маменьку, в честь которой меня и назвали. Его отзывчивость и знания снискали ему уважение односельчан, хотя ни одна живая душа не ведала о тех запретных ересях, которыми папенька занимался на верхнем этаже, в алхимической лаборатории.
С восьми лет я вникла в суть правила неразглашения и впоследствии строго его придерживалась. Возможно, важнейшей из папенькиных тайн было исповедуемое им в глубине души и сердца язычество. Скоро мне стал понятен смысл и этого слова. Папенька боготворил Стихии и Мироздание, почитая их более могущественными, нежели иудейский проповедник и целитель, звавшийся Иисусом, и вкупе с ним насквозь продажные церковнослужители, выступавшие от Его имени. Папенька и не думал принуждать меня разделить его взгляды, просто со временем я поняла, что они как нельзя лучше подходят моей натуре.
Несмотря на все это, в Винчи мы с папенькой приобрели репутацию добрых христиан. Мы ходили с ним на мессы, причащались и исповедовали верность Папе Римскому. Мой отец даже внес пожертвование на роспись фрески в алтаре местной церкви и никогда не брал с монахов плату за лечение. Свой обман он объяснял так: лучше жить лицемером, чем умереть правдолюбом.
«Наши с тобой убеждения, — не раз повторял он мне, — касаются только нас самих».
По мере того как я подрастала, меня все чаще видели в окрестных лугах, где я собирала лечебные травы для нашей аптеки. Ни одной другой девочке не дозволялось так далеко заходить в одиночку, и ни одна из них, по моему разумению, не пожелала бы бродить где попало. Мои сверстницы сидели дома при маменьках, перенимая у них те полезные «женские» умения, которым мечтала обучить меня тетя Магдалена. Эти девочки ходили только в церковь или, примкнув стайкой к замужним селянкам, отправлялись к реке плести корзины. Их детство заканчивалось вместе с переездом из отцовского дома в мужнин, а чаще всего — в дом свекра. Все они рассчитывали вступить в брак, и все были девственницами.
Мы с папенькой по негласному уговору откладывали планы моего замужества. Единственный папенькин довод, перед которым тетя Магдалена с ее придирками оказывалась бессильна, был тот, что я не такая, как другие девочки, что я лучше и умнее их. А нас с папенькой вполне устраивала наша уединенная жизнь, посвященная приобретению знаний и служению людям посредством нашей аптечной лавки.
Наверное, поэтому для меня настоящим потрясением явились «женские капризы», которые вдруг ни с того ни с сего овладели мною. Конечно, я знала, что скоро и у меня придут регулы, и терпеливо сносила квохтанье тети Магдалены над моими красиво округлившимися грудками. Под мышками и между ног у меня, как и ожидалось, появилась темная шелковистая поросль, однако тетя ни разу не предупредила меня ни о непонятных порывах, переменах настроения и приступах жестокого уныния, ни о приятном, но непривычном покалывании в том месте, откуда я мочилась. Папеньке об этих ощущениях я и словом не обмолвилась.