ложных обвинений!»
Эти слова заставляли кошельки открываться. Византийцы боялись собственного правительства, наводнившего город шпионами, — а этот нищий вполне мог оказаться одним из них. Нередко случалось, что удачливый купец в одно отнюдь не прекрасное утро обнаруживал свое имя в списке преступников, а свое имущество — конфискованным только потому, что не пополнил императорскую казну скромным даянием.
Нищего на ослике звали Айос, что в переводе с греческого означало «святой», однако святости этот калека был лишен начисто. Он был рожден обычным нищим, а уродом его сделал собственный отец, также живший подаянием. Ребенка изувечили в раннем детстве, специально придав телу и конечностям безобразную форму в расчете, что так ему будет легче выклянчить милостыню, вызывая жалость у окружающих. Старый нищий умер в полной уверенности, что оказал сыну неоценимую услугу и обеспечил ему верный кусок хлеба.
Что касается самого Айоса, то он давно свыкся со своей участью. Не проклиная судьбу, а скорее весело выходил он на свой ежедневный промысел. И при этом ни на минуту не уставал наблюдать.
Площадь Афродиты вбирала в себя пять самых больших улиц, тянувшихся из разных частей города, и здесь рано или поздно оказывался всякий, кто приезжал в столицу.
В это утро Айос увидел толпу фригийских моряков в остроконечных шапках, жадно глазеющих по сторонам и отпускающих скабрезности вслед каждой юбке. За ними прошагал фанатик с безумными глазами, спутанной гривой и в рваной одежде отшельника. Потом показались двое мужчин: один пожилой и статный, в старомодной тоге, другой — совсем юный, завитой и надушенный, с веточкой мирта за ухом. Оба направлялись в сторону невольничьего рынка. Молодого окликнула группа разодетых в пух и прах юнцов, толпившихся у винной лавки. Он замедлил шаг, но пожилой проворчал что-то неодобрительное о бездельниках, и юноше пришлось подчиниться. С несчастным видом он поплелся вслед за своим спутником.
Через площадь проследовал караван тощих и высокомерных верблюдов, ведомый такими же тощими и высокомерными погонщиками-арабами, презиравшими этот странный и непостижимый для них город. Проковылял на своей деревяшке одноногий Исавр, опираясь на костыль. Перекинувшись парой непонятных слов с Айосом, он поспешил прочь, приметив приближающийся отряд гвардейцев. В белоснежных одеждах, серебряных шлемах, с пиками, сверкающими на солнце, воины выглядели весьма внушительно.
С другой стороны на площадь вступила еще одна процессия — узники в ножных кандалах, глухо позвякивавших при каждом движении. Несчастных с озлобленными и затравленными лицами гнали вооруженные стражники и надсмотрщики с бичами.
Для сидевшего в корзине Айоса все увиденное имело особый смысл. Отряд воинов-эскувитов, иначе — дворцовых гвардейцев-стражников[7], вместе с толпой моряков означал, что в порт вошло фригийское судно, груженное золотом для императорской казны, и солдаты должны обеспечить охрану драгоценного груза.
Пожилой человек и юноша были, разумеется, отцом и сыном. Сенатора Полемона Айос знал в лицо, а молодой человек собирался вступить в брак, об этом говорила миртовая веточка за ухом; на невольничьем рынке им необходимо было купить рабов для услужения в новом доме юноши. Айосу захотелось узнать о дне бракосочетания поточнее — обычно там, где шел свадебный пир, щедро подавали.
Рабов в кандалах вели в порт, на военные галеры, где им уготовано быть прикованными к скамье и веслам до самой смерти. За последние дни Айос видел уже две такие процессии и невольно припомнил слухи о новом военном походе к берегам Персии.
Мрачный фанатик был монофизитом[8], членом влиятельной религиозной секты из Египта, противостоящей православию. Скорее всего затихшие было на время стычки и распри между двумя ветвями христианства снова обострились.
Среди расфранченной молодежи у винной лавки Айос узнал кое-кого из ювентов Алкиноя. Он ненавидел их за жестокие ночные забавы и считал позором и проклятием Константинополя.
И, наконец, одноногий нищий с костылем, Исавр, сообщил Айосу кое-что полезное на том странном языке, который не был ни греческим, ни латынью. Этот жаргон, понятный далеко не всем, был языком тайной империи, языком посвященных.
Наряду с могучей Римской империей, управляемой императором Юстином[9], существовала другая, невидимая, над которой император не был властен; империя, простиравшаяся от края до края древнего мира и не ведавшая национальных границ. В ней был свой язык, свои тайные знаки, свои законы, ее подданные знали обо всем происходящем в мире и умели мгновенно передавать новости: слухи о передвижениях диких гуннов или восстании на туманных Британских островах, известия о чуме скота в Месопотамии и сведения о вздорных распрях богословов в Африке — любая информация достигала ушей Айоса гораздо раньше, чем становилась достоянием столицы, и все это благодаря имперской секретной службе.
Этой скрытой от глаз империей было всемирное Братство Нищих.
Примерно в полдень на площади Афродиты Айос заметил невысокого коренастого купца. Грек по происхождению, тот с нескрываемым восхищением любовался мраморной красотой богини.
Чужеземца звали Дат. Одетый не без изящества, с тяжелой золотой шейной цепью, украшенной тремя великолепными изумрудами, с аккуратно подстриженной бородкой, он держался уверенно и посматривал вокруг живыми пытливыми глазами.
— Обол! Один обол! — проквакал Айос. — Добрый чужестранец из Египта, пожалей несчастного горемыку!
Купец перевел взгляд со статуи на калеку, его рука потянулась к кошельку.
— Вот, возьми, — коротко проговорил он, бросая нищему не жалкий медяк, а целый серебряный денарий. Айос разразился в адрес щедрого чужеземца хвалебной тирадой, но прежде незаметно попробовал монету на зуб. Бородатый купец со спокойной улыбкой смотрел на урода, не торопясь уходить.
— Слушай, нищий, откуда тебе известно, что я из Египта?
— Я угадал это по вашей изысканной манере носить пеплум[10], — отвечал Айос со льстивой гримасой. — Я всегда считал, что Египет — страна мудрости и веселья. В особенности прославленная Александрия.
— Ну, раз ты так много знаешь, — рассмеялся польщенный Дат, — скажи, кто изваял эту прелестницу?
— Некоторые говорят — Пракситель[11], но никто не знает наверняка. Она появилась тут очень давно, еще до того, как Константин Великий сделал Византий своей столицей.
— Она прекрасна. Я привык ценить красоту.
— Ваша милость впервые в Константинополе?
— Да.
Этим утром Дат ступил на землю Византии в порту, куда его доставил его собственный корабль, груженный хлопком, слоновой костью, кожами и душистой смолой. Он в первый раз любовался этим удивительным городом. Все, что он видел, приводило его в восторг. Да, поистине столица была великолепна! Даже Александрия, жемчужина Египта, не могла сравниться с ней. Величественные здания, пестрая толчея на шумных улицах с многочисленными лавками и заведениями… И кого здесь только нет! Рыбаки, уличные менялы, торговцы сладостями и дичью, брадобреи, продавщицы