по улице Женщин, начиная от площади Афродиты, открывалось незабываемое зрелище: торгующие своим телом сидели на крышах домов, свешивались из окон, толпились на улице; это был грандиозный спектакль, постоянно меняющееся действо, калейдоскоп женщин всех рас и народностей, удивительная череда нарядов, языков и манер далеких земель. Все это напоминало причудливый заповедник, в котором великая столица собрала экзотическую женственность со всего мира для соблазна туземцев-мужчин.
Контрасты и разнообразие ошеломляли: здесь были девушки Сирии и Армении с нежной смуглой кожей и золотыми кольцами в ушах; черные женщины Нубии и Эфиопии, украшающие юбки мелкими бриллиантами и никогда не закрывающие грудь; тонкокостные хрупкие персиянки, искушенные в любви, известные своей необыкновенной восточной чувственностью; еврейские женщины с томным взором и изящными руками; медлительные египтянки с точеными фигурами; загадочные женщины из далекой Индии с трепещущими ноздрями…
Довольно большую часть улицы занимали уроженки северных стран — создания с рыжими волосами, грудным голосом и молочно-белой кожей, стыдливые даже в разврате.
Но все это было лишь малой частью странных противоречий знаменитейшей улицы Византии.
Ее нижняя часть, расположенная ближе к докам, называлась Стабулы, или Конюшни. Здесь содержались рабы, осужденные провести остаток своих дней в мучениях и позоре. Рядом расположилась городская тюрьма, а неподалеку — невольничий рынок, куда каждый новый военный поход доставлял свежую партию невольников. Именно сюда спешили на распродажу покупатели живого товара, в особенности держатели отвратительных притонов с женщинами-рабынями.
Перед продажей рабынь тщательно сортировали, цена определялась только красотой и здоровьем, и очень часто принцесса покоренной страны стояла рядом со вчерашней прислугой, и за прислугу давали куда больше. Женщин продавали обнаженными, и каждая стояла согнувшись, стараясь прикрыть наготу руками; то тут, то там слышалось «интакта», что означало «девственница». Эти пользовались особым спросом.
Затем начинались торги: купцы громко расхваливали свой товар, их соленые шутки чередовались со взрывами хохота покупателей. Быстрее всего распродавались красивые девушки и женщины, уродливые тоже расходились неплохо — их брали для тяжелой работы. Оставшихся поглощали дешевые бордели, и несчастные создания попадали в руки жестоких хозяев, отбиравших у них все заработанное и обращавшихся с ними, как с животными.
Стабулы считались самым опасным районом улицы, даже рабыни боялись появляться там ночью, не считая педан, дешевых побирушек, продающих себя любому за медную монетку или плошку еды и ночующих прямо на улице у порогов чужих домов. Ежегодно множество куртизанок погибали из-за денег и украшений. Но и нищенка в лохмотьях, не привлекающих внимания грабителей, пустившись в ночное путешествие, подвергалась смертельной опасности.
Ничего хорошего не могла сулить встреча с бандой молодых сорвиголов, называющих себя ювентами Алкиноя в честь легендарного сластолюбивого царя[4]. Эти юнцы предавались всевозможным порокам и пользовались полной безнаказанностью, будучи выходцами из влиятельных и знатных семей. Днем они прогуливались по городу, беспечные, ухоженные, с завитыми и напомаженными волосами, кокетничая со встречными женщинами, а ночью выходили на свою отвратительную охоту, выискивая на темных улицах несчастных жертв. Чаще всего им попадались проститутки, чьи места обитания ювенты, разгоряченные вином, избирали для ночных забав. Они устраивали засаду и ждали, пока одинокая женщина не попадется в их западню; ее тащили в темноту, насмехаясь над ее мольбами и слезами, сама идея отобрать силой то, что женщина предлагает за деньги, казалась им невероятно забавной и тешила их извращенное чувство юмора. Богатым куртизанкам удавалось порой откупиться от бандитов браслетом, ожерельем или серьгами и спастись, бедные же часто умирали от жестоких побоев и издевательств. Проститутки, стоящие вне закона и церкви, не могли искать защиты у правосудия, но и респектабельные горожанки боялись ювентов, ибо те были беспощадны и всегда выходили сухими из воды.
Верхние кварталы улицы Женщин, примыкавшие к площади Афродиты, считались относительно безопасными, по ночам их охраняла городская стража, получавшая дополнительную плату от состоятельных куртизанок.
В отличие от несчастных обитателей Стабул, большинство проституток жили на улице Женщин по доброй воле. Следуя жестким римским нравам, дочь наследовала профессию матери, не обучаясь ничему иному и не зная ничего другого, не испытывая ни сожаления, ни стыда, а, наоборот, считая служение Афродите и Астарте[5] чуть ли не священным долгом.
Такова была улица Женщин, тянувшаяся через весь Константинополь, подобно змее с завораживающими драгоценными глазами, — самое большое в мире прибежище порока и свободной любви.
Пьедестал мраморной Афродиты, стоящей на площади, был всегда украшен гирляндами цветов, миртовыми ветвями и женскими безделушками: кольцами, серьгами или просто монетками. Часть украшений были дорогими, остальные же — довольно грубые поделки, свидетельство бедности их владелиц. Все эти подношения попадали сюда вместе с мольбами о защите и покровительстве из уст женщин, не желавших принимать христианскую веру и отвергавших единого Бога.
С самого своего начала христианская религия беспощадно боролась с многобожием и проституцией. Плотская любовь была объявлена позорной, а поклонение Афродите — противозаконным. Однако многие женщины тайком приходили к нагому изваянию покровительницы любви и украдкой оставляли у ее подножия свои дары, стараясь побыстрее затеряться в толпе.
В то майское утро мраморная Афродита, усыпанная цветами, была особенно прекрасна, а рядом с ее пьедесталом расположилось невероятно уродливое существо, словно подчеркивая прелесть богини своим безобразием. Прохожие поглядывали на него с нескрываемым отвращением. Существо не стояло и не сидело, как обычные люди, а лежало в корзине, похожей на клетку. Корзина была закреплена на спине крошечного ослика, часами терпеливо стоявшего со своей странной поклажей. Бесформенное тело нищего напоминало обрубок, обернутый в лохмотья, ноги были хилые, немощные и кривые, будто лишенные костей, только руки были сильные, мускулистые и длинные, с хваткими кистями, привыкшими протягиваться за милостыней.
Зато голова! Голова этого страшилища возвышалась на тонкой шее над хилыми плечами, клонясь назад под собственной тяжестью. В сравнении с тщедушным телом она казалась громадной и жуткой: ни единого волоска, лоб и подбородок изувечены, рот растянут. Но с этого безобразного лица неожиданно смело и умно смотрели проницательные глаза, заставляющие вздрогнуть и отшатнуться, крестясь, заглянувшего в них зеваку. В них таились скрытая мощь и угроза.
«Обол! Один обол[6]! — без остановки тянуло существо низким, гнусаво квакающим голосом. — Пожертвуйте один обол несчастному, ваша милость! Ради Иисуса Христа, одну только монету! Господь видит, что я сам не могу зарабатывать себе на хлеб, а нужды у меня самые скромные!»
Иногда сквозь мольбы и просьбы проскальзывали слова, заставляющие многих насторожиться:
«Я буду молить Господа, ваша милость, и если вы будете так щедры и не обидите несчастного калеку, он принесет вам удачу, убережет от злых языков, спасет от лжесвидетелей и