Читать интересную книгу Пять Писем из восточной империи - Аласдер Грей

Простите меня за то, что я правлю вами, — но кто-то ведь должен. Я маленький, слабый, старый человек, но я силен общей силой всех моих добрых подданных. Я слеп, но ваши уши — мои уши, поэтому я слышу все. С годами я стараюсь быть добрее. В этом мне помогают гости моего нового дворца. Ниже вы видите их имена и портреты.

Далее следовали два самых высоких человека империи. Один из них — фельдмаршал Ко, верховный главнокомандующий и начальник полиции, победитель всех врагов империи. Двадцать восемь академий присудили ему почетные степени по стратегии, но главные решения принимает не он, а император. Он ненавидит лишних людей, но говорит: «Большей частью они — за великой стеной».

Другой — Боху, великий поэт. Никто во всей стране не сравнится с ним широтой ума. Ему ведомы чувства любого человека — от нищего в придорожной канаве до старого императора на троне. Скоро его великое стихотворение будет вывешено над дверьми всех домов, школ, казарм, почтовых отделений, судов, театров и тюрем страны. Что вдохновит его — война?мир?любовь? справедливость? сельское хозяйство? архитектура? время? опавший цвет яблони, уносимый потоком? Бейтесь на этот счет об заклад с друзьями.

Мне приятно было узнать, что в империи всего два самых высоких человека. Раньше я думал, что нас трое. Портрет Тоху я нашел в самом конце свитка в ряду из двадцати лиц. Между мозольным хирургом и инспектором по куриному корму он выглядел очень маленьким и сердитым. Подпись гласила:

Тоху рассчитывает сочинить смешные стихи. Получится у него?

Я скатал свиток и вернул его Тоху с дружеским поклоном, но тому было явно не по себе, и он напрашивался на разговор. Он сказал:

— Повеление будет совсем скоро.

—Да.

— Ты боишься?

— Нет.

— Твоя работа может не понравиться.

— Это маловероятно.

— Что ты будешь делать, когда напишешь великое стихотворение?

— Попрошу императора даровать мне смерть. Тоху наклонился ко мне и возбужденно зашептал:

— Зачем? Был слух, что, когда наши стихи будут написаны, болячки у нас в паху излечатся и мы сможем любить наших массажисток, как обычные люди!

— Это было бы шагом назад, — сказал я с улыбкой.

Мне очень нравится изумлять Тоху.

Дорогие родители, сегодня пишу вам в последний раз. Я больше не буду сочинять прозу. Но дайте волю вашему радостному смеху, когда вы увидите мои строки над дверьми общественных зданий. Может быть, вы бедны, больны или при смерти. Надеюсь, что это не так. Но ничто не лишит вас величайшего счастья, доступного обыкновенному мужчине и обыкновенной женщине. Вы произвели на свет бессмертного, который живет в вечнозеленом саду, —

вашего сына

Боху.

Продиктовано за 19 дней до окончания старого календаря.

Письмо третье

Дорогая мама! Дорогой папа! Я в полном смятении. Два дня назад я увидел императора. Он не то, что я думал. Если теперь я опишу вам все по порядку — вам, никому другому, — может быть, я не сойду с ума.

Я проснулся в то утро, как обычно, в мирных объятиях Адоды. Я не знал, что это последнее мирное утро в моей жизни. Дверь нашей комнаты обращена на север. В круглое окно над ней мне были видны флаги над домом совещаний. На самом высоком флагштоке по-прежнему развевались алый и радужный, но под ними теперь трепетал темно-зеленый флаг поэзии. Раздавался стук молотков, и, выглянув наружу, я увидел плотников, которые сколачивали низкий деревянный мост, идущий от края цоколя напрямик поверх извилистой дорожки. Я кликнул всех домочадцев. Когда они собрались, я сказал:

— Сегодня мы идем к императору.

Они всполошились. Я ощутил прилив великодушия и доброты. Я сказал им:

— Смотреть на него будет позволено только мне и Тоху, но звуки его голоса услышат все. Наше с Тоху облачение определено этикетом, а остальных я прошу одеться так, как если бы вы навещали богатого и славного друга, которого вы очень любите.

Адода улыбнулась, но прочие не успокаивались.

— Император слепой, — пробормотал Тоху. Я и забыл об этом. Кивнув, я сказал:

— А верховные наставники — нет.

Когда появился провожатый, я стоял у начала моста, возвышаясь на все десять ступней. Адода, поддерживавшая меня справа, надела темно-зеленое шелковое платье и украсила свои пышные волосы веточками тиса. Даже прислужница Тоху принарядилась. Провожатый отвесил поклон, повернулся и чуть помедлил, чтобы я успел поймать взглядом его наколенные повязки; потом он ударил в гонг, и мы двинулись к дому совещаний.

Мы шли целый час, но я готов был идти хоть целый день. Усталость была мне столь же неведома, как падающему на землю камню. Я чувствовал себя собранным, сильным, но в то же время умиротворенным. Поверхности под нашими ногами становились все богаче и обширней: инкрустированные и мозаичные полы, бронзовые и медные пороги, ковры тонкой работы, шкуры редких животных. Судя по раздававшемуся некоторое время плеску большой реки или озера, мы миновали еще один мост. Наконец провожатый ударом в гонг дал сигнал приостановиться, и я почувствовал, что перед нами открывается двустворчатая дверь. Мы двинулись сквозь полумрак к яркому свету. Провожатый просигналил конец пути, и его ноги исчезли из моего поля зрения. Раздался скрипучий голос бессмертного императора:

— Добро пожаловать, мои поэты. Чувствуйте себя как дома.

Я поднял глаза и сразу увидел коллегию верховных наставников. Они сидели на мягких скамеечках у края возвышения, огибавшего нас дугой, как берег залива. Благодаря возвышению их лица оказались вровень с моим, хоть я стоял во весь свой рост. Раньше я видел только некоторых из них, но каждого из двадцати трех можно было легко узнать по регалиям. У верховного наставника по водному хозяйству вокруг ноги обвивалась серебряная дренажная труба; верховный наставник по общественному спокойствию держал церемониальную булаву; у верховного наставника по истории на запястье сидело чучело попугая. В середине восседал верховный наставник по этикету и держал императора, который был ростом в две ступни. Голова и свисающие в рукавах руки были нормального размера, но тело в алом шелковом балахоне было, по-видимому, деревянной чуркой. Лицо у него было из папье-маше, покрытого лаком, но разговаривал он при этом бодро и оживленно. Его стали передавать из рук в руки, и в это время он молчал; достигнув крайнего слева верховного наставника по водевилям, он произнес:

— Да уж, смутил я вас. Для начала беседы надо бы мне вас растормошить, особенно тебя, Тоху, а то ты, глядючи на меня, так шею вытянул, что неровен час сломаешь. Хочешь, шутку скажу, Тоху?

— Да, государь, ха-ха-ха! Да, государь, ха-ха-ха! — стал выкрикивать Тоху в припадке истерического хохота.

— Да тебе, видать, и шутка не нужна, — сказал император. — Ты и так уже весело смеешься!

Я понял, что это и есть императорская шутка, и издал короткий вежливый смешок. Я знал, что император не человек, но увидев, что он неживой, я был поражен настолько, что церемониальные слезы не заструились по моим щекам при звуке его голоса. Возможно, это было и к лучшему, потому что Адода все равно не смогла бы их собрать — не дотянулась бы. Император тем временем перешел к верховному наставнику по истории и произнес доверительным тоном:

— Ты можешь задать мне вопросы о личном, Боху.

— Государь, ты всегда был куклой? — спросил я.

— Я и сейчас еще не совсем кукла, — ответил он. — Череп и кости рук у меня вполне настоящие. Остальное выварили врачи пятнадцать лет назад во время операции, которая сделала меня бессмертным.

— Больно было становиться бессмертным?

— Я ничего не почувствовал. Тогда я уже впал в старческий маразм, а до того многие годы в личном общении я был черствым и зловредным старикашкой. Но мудрость императора не имеет никакого отношения к его характеру. Это — совокупный разум всех, кто ему повинуется.

Эта высокая истина вошла в меня с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Да. Мудрость правителей — совокупный разум подданных. Я устремил на ухмыляющийся манекен взгляд, полный жалости и благоговения. Слезы обильно потекли по моим щекам, но я не обращал на них внимания.

— Государь! — воскликнул я. — Вели нам писать для тебя. Мы любим тебя. Мы готовы.

Император переместился к верховному наставнику по общественному спокойствию и, прежде чем заговорить, встряхнул свое церемониальное одеяние, чтобы оно ниспадало величественными складками. Он сказал:

— Повелеваю вам написать стихи во славу моей непреходящей справедливости.

— Должны ли мы запечатлеть какое-либо справедливое деяние? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Я только что разрушил старую столицу и предал смерти всех ее жителей за неповиновение.

Я улыбнулся и рьяно закивал, решив, что ослышался. Я сказал:

— Да, государь, прекрасно, это благодатная тема. Но не назовешь ли ты отдельное событие или исторически важное деяние, которое вдохновило бы меня на философскую оду, а моего коллегу — на балладу в народном стиле? Событие или деяние, заключающее в себе императорскую справедливость. В ее непреходящем выражении.