Читать интересную книгу Пять Писем из восточной империи - Аласдер Грей

Не обращая на него внимания, провожатый ответил мне:

— Твоя просьба услышана и будет рассмотрена.

Согласно новому руководству по этикету, этот ответ означает: «Нет», или «Может быть», или «Да, спустя очень долгое время».

Провожатый ушел. Я не мог унять волнение. Поскольку ни самый лучший чай повара, ни снадобья врача, ни ласки Адоды не возымели действия, я поднялся в обсерваторию и попытался, следуя совету императора, обрести покой в лицезрении звезд. Но, как он и предвидел, это не помогло тоже, поэтому я воспользовался его разрешением и, позвав секретаря, продиктовал это письмо. Не бойтесь его читать. Вы помните, что сказал император. К тому же почтальон, который переписывает письма до отправки их с почтовыми голубями, всегда опускает опасные фрагменты. Может быть, он вдобавок выправит мой стиль, ибо фразы у меня выходят большей частью слишком короткие и нервные. Первый раз в жизни я взялся сочинять прозу, а ведь я, как вы знаете, поэт.

До свидания. Я напишу вам еще из вечнозеленого сада. Ваш сын Боху.

Продиктовано за 27 дней до окончания старого календаря.

Письмо второе

Дорогая мама! Дорогой папа! Оказывается, я до сих пор люблю вас больше всего на свете. Мне по душе моя свита, но она состоит из слуг, которые не могут со мной разговаривать. Мне по душе верховный наставник по литературе, но он говорит только о поэзии. Мне по душе поэзия, но я не сочинил еще ни строчки. Мне по душе император, но я его никогда не видел. Я продиктовал предыдущее письмо, потому что он сказал, что мое одиночество излечится от общения с родителями. Так и вышло на какое-то время, но вместе с тем нахлынули воспоминания о моей жизни у вас до пятилетнего возраста, о яростных днях счастья и страха, диких побоищ и бесшабашных праздников. Каждый из вас что-то свое во мне любил и ненавидел.

Ты, мама, любила со мной разговаривать, и мы вели нескончаемую шутливую беседу, пока ты вышивала форменные рубашки для полицейских, а я играл пуговками и цветными обрезками шелка. Ты была маленькая и миловидная, но говорила такие смелые вещи, что твоя сестра, женщина легкого поведения, взвизгивала и затыкала уши, — а мы с тобой хохотали до слез. Но ты ненавидела мои отлучки на улицу и однажды заперла меня на час в своем сундуке с тканями за то, что я пошел гулять в праздничных башмачках. Башмачки с жабами на носах вырезал мне из дерева отец. Ты положила на них много слоев желтого лака и так хорошо их отполировала, что проходивший мимо член сословия почетных гостей решил, что они сделаны из янтаря, и пожаловался в полицию на нашу расточительность. Но судья рассудил по справедливости, и все в конце концов обошлось.

Мама всегда хотела, чтобы я красиво выглядел. Тебе, папа, было все равно, как я выгляжу, и ты ненавидел болтовню, особенно со мной, но зато ты научил меня держаться на воде, когда мне не было и двух лет, и брал меня в свой ялик, когда плавал по сточному рву. Я помог тебе выловить множество дохлых собак и кошек, которых ты потом продавал садовникам на удобрение. Ты хотел, чтобы я нашел мертвого человека, и говорил, что те, кто имеет дело с трупами, реже умирают от заразных болезней. И я действительно его нашел — это был труп мальчика моего возраста, но мы не стали его продавать садовникам, а закопали в безлюдном месте. Я удивлялся тогда, почему мы так сделали, — ведь нам нужны были деньги на арендную плату. В другой раз мы нашли труп женщины с поясом и браслетом из монет. В тот год в старой столице творились непонятные вещи. Время от времени в каналах находили трупы почетных гостей, и император велел поджечь юго-восточные трущобы. Я никогда не видел, папа, чтобы ты так странно себя вел. Ты потащил меня на ближайший рынок (повсюду стоял запах гари) и взял напрокат самого большого воздушного змея и упряжь. Неся змея по длинной улице к восточным воротам, ты — с твоей-то ненавистью к разговорам — беспрерывно что-то кричал твоему брату, священнику, который тебе помогал. Ты сказал, что всем детям, не только детям почетных гостей, надо разрешить полетать, пока они еще легкие. На вершине холма, когда ты начал затягивать ремни, я испугался и стал вырываться; наконец дядя посадил меня себе на плечи под этим огромным парусом, ты взял конец бечевки, и вы оба побежали вниз по холму, навстречу ветру. Я помню могучий рывок — и ничего больше.

Очнулся я на спальном коврике у очага, в освещенной его огнем комнате. Все тело ныло и саднило, но ты, мама, нежно гладила меня, стоя на коленях, а когда увидела, что я открыл глаза, ты вскочила и с криком кинулась на отца, сжимая в руках вязальные спицы. Он не сопротивлялся. Потом вы любили друг друга подле меня в колеблющемся свете пламени. Видеть это мне было отрадно. Еще мне нравилось смотреть, как рождаются дети, особенно моя любимая светловолосая сестренка. Но через два года в трудную зиму вам пришлось продать ее купцам, чтобы расплатиться за дрова.

Вы дали мне именно то воспитание, какое нужно поэту, но сами, видимо, этого не понимали, потому что в мой пятый день рождения, когда вы повели меня в академию гражданской службы, у меня под мышкой были счеты и квадратная грифельная доска будущего казначея, и я думал, что меня будут отпускать на ночь домой. Но экзаменатор попался проницательный, и, ответив на его вопросы, я был отправлен в школу классики закрытого литературного отделения, и вы никогда больше меня не видели. А я видел вас однажды — то ли неделю, то ли год спустя. Начинающие шли через сад из зала барабанной игры, где нас учили ритму, в шахматный зал, где нас учили логическому мышлению. Я тащился позади всех, а потом скользнул сквозь заросли лавра к ограде и выглянул наружу. На дальней стороне канала с чистой водой я увидел маленькие фигурки мужчины и женщины — они стояли, всматривались. Даже с такого расстояния я различил розовый цветочный узор на алых рукавах лучшего маминого платья. Вы не могли меня видеть, и все же целую минуту или, может быть, целый час вы стояли, глядя на высокую ограду академии так же неотрывно, как я глядел на вас. Потом меня обнаружили воспитатели. Но я понял, что не забыт, и на моем лице так и не появилось то выражение затравленной укоризны, каким были отмечены лица других учеников и большинства учителей. Моему лицу свойственна болезненная, но абсолютно неподдельная улыбка неумирающей надежды. Этот взгляд сквозь щель ограды дал мне силы верить в любовь, которой я в жизни был лишен, поэтому уроки воображения, от которых иные мои однокашники сходили с ума или кончали самоубийством, меня не страшили.

Уроки воображения начались, когда мне исполнилось одиннадцать лет. До этого дня, хоть я уже выучил наизусть всю классику и превосходно ее декламировал, только улыбка выделяла меня из числа прочих. Учителя поместили меня в комнату без окон с потолком, которого я, сидя на полу, едва не касался головой. В комнате были только два больших широких глиняных сосуда — один пустой, другой полный воды. Я должен был оставаться взаперти, пока не пропущу всю воду сквозь свое тело и не наполню ею пустой сосуд. Мне сказали, что после того, как закроется дверь, меня долго будут окружать мрак и безмолвие, но прежде, чем вода будет выпита, я услышу голоса и мне привидятся странные существа — одни добрые, другие нет. Мне сказали, что если я встречу их всех дружелюбно, даже страшные гости научат меня чему-то полезному. Дверь закрылась, и тьма, что обволокла меня, оказалась на удивление теплой и знакомой. Это была тьма маминого сундука с тканями. И в первый раз за годы учебы в академии я почувствовал себя дома.

Через некоторое время я услышал ваши голоса. Вы тихо беседовали, и я подумал было, что вам наконец-то разрешили прийти ко мне, но, вступив в разговор, понял, что речь идет о событиях, которые вы обсуждали при мне, когда мне было несколько месяцев. Это было очень интересно. Позже мне рассказывали, что другие ученики слышали голоса и видели силуэты духов и злодеев, поэтому они глотали воду очень быстро и заболевали. Я же пил ее как мог медленно. Самым неприятным гостем из всех был мертвый мальчик, которого я тебе, отец, помог вытащить из канала. Я узнал его по запаху. Он долго лежал в углу комнаты, пока я не догадался поздороваться с ним и спросить, как его зовут. Оказалось, что он вовсе не злосчастный сирота, как ты подумал, а сын богатого инспектора по водному хозяйству: слуга, которого он застал за кражей съестного, убил его в страхе перед разоблачением. Мальчик поведал мне многое о жизни высших слоев сословия почетных гостей, чего я не мог услышать от учителей академии, принадлежавших к более низкому слою. Уроки воображения избавили меня от барабана, шахмат и декламации, и во тьме я повстречал всех, кого видел в раннем детстве. Меня также посещали персонажи классической литературы — от небесной обезьяны, нашей прародительницы, до императора Гюна, который сжег все лишние книги и построил великую стену, чтобы отгородиться от лишних людей. Я узнал про них такое, о чем классическая литература умалчивает. Император Гюн, к примеру, обычно представал мелочным и болтливым стариком, страдающим от подагры. Лучшая его часть была точной копией моего отца, когда тот терпеливо шарил сетью в сточных водах северо-западных трущоб, надеясь отыскать что-нибудь ценное. Властная соблазнительница — белый демон из комического мифа о сотворении мира — оказалась на поверку очень похожей на мою тетушку, женщину легкого поведения, которая тоже принимала разные виды, чтобы завлекать чужеземцев, но определенно оставалась при этом собой. Тетя навещала меня что-то слишком часто, и в конце концов я вообразил, что между нами происходит нечто невозможное, и на моем академическом балахоне появилось пятно. Это заметили в школьной прачечной. На следующий день медицинский инспектор сделал мне в паху небольшие ранки, которые не зажили до сих пор и два раза в месяц требуют внимания врача. После этого я никогда не марал одежду подобным образом. Мой непарный член иной раз твердеет от ласк Адоды, но ничего оттуда не извергается.