Читать интересную книгу Введение в психологию - Абрам Фет

Другой путь предполагает, что человек сложен и не может быть описан одной формулой, как нельзя вывести из одной формулы всю физику. Что длительный путь познания человека – только начинается. Что памятные неудачи известных экспериментов над человеком имеют такое же объяснение, как и всякие опыты без достаточной информации. И что цели, касающиеся человека и общества, могут быть достигнуты, если вы о них достаточно знаете. (Но, конечно, прежде всего у вас должны быть цели). Для этого пути тоже нужна вера. Гораздо больше веры.

Структура личности

1.Уровни достоверности.

Крутым поворотом в понимании человека были открытия Фрейда, получившие широкую известность в начале этого века, особенно в двадцатые годы. Споры вокруг имени Фрейда все еще продолжаются в некоторых общественных средах. Особенно комическое впечатление производят интеллигенты, обычно преклоняющиеся перед общим мнением, но по своему провинциальному положению не осведомленные о статусе Фрейда; от них можно услышать слово «фрейдизм», употребленное с тем же пугливым недоверием, как в 18-ом веке говорили «ньютонианство».

Как мы уже видели, враждебное отношение к научному открытию пропорционально его новизне. Из этого правила исключаются лишь те авторы, достижения которых совсем непонятны публике. Выводы, к которым пришел Фрейд, были ошеломляюще непривычны и вдобавок относились к человеку, а потому считались понятными. Они были встречены с крайней неприязнью. До этого нам нет дела; вопрос в том, насколько они достоверны. Вряд ли что-нибудь компрометирует популярную литературу больше, чем смешение уровней достоверности. Читателю сообщают о жизни на Марсе в таких выражениях, как будто эта сказка еще принимается всерьез; телепатия и футурология также предлагаются в научной упаковке. Некритическое чтение работ Фрейда (в безграмотных переводах двадцатых годов) может привести современного читателя в замешательство. Прежде всего, Фрейд пользовался повседневным (не «научным») языком. Мы привыкли к «научному» изложению, для которого в каждом случае изобретается специальная терминология. Но у Фрейда не было такой терминологии, потому что предмет его исследования был совершенно новым (для науки). Врач по образованию, он мог до известной степени обходиться языком медиков, пока речь шла об описании неврозов. Но чем дальше (и глубже) он уходил от своего исходного пункта, тем меньше можно было пользоваться терминологией врачей, впрочем, довольно архаической. Для описания новых понятий Фрейд создавал свои термины, употребляя для этого слова обиходного, иногда «философского», а иногда просто латинского языка. Поскольку такие слова имеют еще и другой, первоначальный смысл, этого уже достаточно для недоразумения. Конечно, таким же способом создаются все научные термины; но физический термин «энергия» не вызывает у Вас ассоциаций («энергичный мужчина»), а «рассеяние» не связывается с рассеянностью. Лучше всего термины вроде «энтропии», не вызывающие в нашем уме никаких привычных представлений; но все это не страшно, раз уже известно, что термины относятся к физике.

Если же предметом изучения является человек, то условное значение терминов угрожающим образом переплетается с их ненаучным подтекстом. Эта угроза касается также и ученых, если они не обладают культурой формального мышления. Когда же предмет излагается для общей публики, иллюзии понимания и комедии псевдопонимания становятся общим правилом. «Подсознание», «libido», «эдипов комплекс» и т.п. становятся штампами обиходного языка (особенно на Западе, где психоанализ давно популярен) и, в свою очередь, заслуживают исследования – уже как социальное явление.

После Фрейда было положено много усилий для уточнения понятий психоанализа. К сожалению, культура мышления людей, которые этим занимались, часто оставляла желать лучшего. Огромная популярность и огромная доходность профессии (психоаналитики, как правило занимаются врачебной практикой) породила необозримую литературу, почти столь же дурнопахнущую в научном отношении, как пресловутая «социология». Поэтому все уровни достоверности, все термины и все их мыслимые значения до сих пор смешиваются. Так будет до тех пор, пока некий подвижник не напишет строго логический трактат по психоанализу, заменив все «живые» слова точным символизмом. Это и случится, но не скоро. Пока же, напротив, обилие ученых терминов в интересующей нас области служит безошибочным признаком шарлатанства. Итак, будем осторожны в толковании слов! Не будем понимать их слишком буквально, даже у самого Фрейда, кстати, не обладавшего способностью к четкому изложению. Постараемся понять, чтo он пытался выразить своим тяжеловесным стилем.

В конце двадцатого века наследие Фрейда представляется не только старомодным, но и неравноценным. Отлично понимая значение своих открытий для изучения общества и истории, Фрейд в последние годы жизни много писал на «социологические» и «философские» темы. Но психоанализ не является волшебным ключом, открывающим все двери. Это лишь одно из орудий, необходимых для великого предприятия, к которому на ощупь приближается и наше поколение – для изучения человека. Поздние работы Фрейда находятся на гораздо более низком уровне достоверности, чем основное ядро «глубинной психологии», выдержавшее проверку временем. Фрейд-«философ» часто увлекается в своих фантазиях, и почти всегда проницателен в деталях; но не будем верить ему на слово [Попытки Эйнштейна построить «единую теорию поля», занявшие вторую половину его творческой жизни, также выходили за пределы возможностей его времени (и нашего!)].

Мы будем часто ссылаться на Фрейда, говоря о нынешнем состоянии психологии. Не столь важно, с чем он согласился бы сам; в конечном счете и евклидова, и неевклидова геометрия произошла от Евклида.

2.Исторический фон.

Теоретические представления о человеке, существовавшие до Фрейда, имели два разных источника. Древнейшим источником таких представлений была религия. В религиозных мифах и в практике религиозных культов содержалось – в фантастической форме – глубокое знание о человеке. Мы еще вернемся ниже к этому важному вопросу; здесь же достаточно заметить, что в эпоху просвещения все относящееся к религии было необратимо скомпрометировано – точнее, опозорено. Поскольку церковь хранила и защищала свое историческое наследие, не желая ни от чего отказываться, то вместе с библейской космологией, чудесами и папскими декреталиями были высмеяны все традиционные понятия о психической жизни человека. Добро и зло, грех и благодать, целомудрие, аскетизм, мистический экстаз – все эти понятия были подвергнуты не критике, но травле под аккомпанемент фанфар торжествующего разума. Между тем, религиозное понимание человека имело уже хотя бы то преимущество, что человек рассматривался как очень сложное, противоречивое существо. У философов-«просветителей», увлеченных легкостью своей разрушительной работы, человек оказывался чем-то неправдоподобно простым. Читатель, не знакомый с оригинальными сочинениями, может заподозрить нас в пристрастии. Чтобы понять, до какой степени беспочвенны и невероятны были представления рационалистов 18-го века о человеке, надо прочесть «Общественный договор» Руссо и трактат Кондорсе; надо осознать, что это были особенно влиятельные книги, которые воспринимались всерьез и непосредственно влияли на поведение людей. В понимании рационалистов того времени человек выглядит чем-то вроде вычислительной машины, подсчитывающей свои выгоды и невыгоды по раз навсегда встроенной шкале оценок. Точно так же, как в элементарных шахматных руководствах конь приравнивается двум пешкам, ладья – почти двум слонам, и т.п., все удовольствия и невзгоды человека предполагаются арифметически сравнимыми, а сам он – способным сравнивать и выбирать наилучшее; именно в этом смысле человек называется «разумным». «Разумное» отношение к жизни означает, таким образом, в точности то же, что теперь обозначают популярным словом «оптимизация». Руссо в «Общественном договоре» решительно оптимизирует человека, а затем и общество; категоричность этого построения комически подчеркивается его стилем, по своей запутанности почти беспримерным во французской литературе.

Так возник сценарий, по которому была разыграна французская революция. Это было столь же смешно, как идеи о воздухоплавании, стоившие жизни Икару. И очень скоро нашлись охотники смеяться, твердо стоявшие обеими ногами на исторической почве. За революцией последовала реакция. Реакционные мыслители, прежде всего Карлейль и Тэн, объяснили публике, почему все это не могло и никогда не может удаться. Мы изложим точку зрения консервативной реакции на языке нашего времени, как мы изложили выше аргументацию Просвещения. Консерваторы подчеркивают сложность человека. Точнее, они отрицают, что программа обработки выходных данных, именуемая человеком, задана раз навсегда; мало учитывать условия среды, поскольку и сами реакции человека на изменения среды не постоянны. С точки зрения консерваторов, от среды зависит и сама программа: человек есть существо историческое. Далее, особенно подчеркивается устойчивость основной информации, вводимой в начале эксплуатации машины, т.е. воспитания в сложившихся исторических условиях. Добавочная информация, получаемая впоследствии, не может изменить основных, уже сформировавшихся структур в этой программе, или меняет их очень мало. Таким образом, подчеркивается иерархическое устройство программы, с системой приоритетов, зависящих от времени (а также способа) введения данных. Наконец, предполагается, что машина снабжена механизмом случайного выбора; это значит, что все предыдущее еще не определяет поведения человека, а лишь делает его вероятным; поведение человека спонтанно.