Наступила глубокая тишина. Наконец я спросила:
– Думаешь… думаешь, я смогу править как королева?
– Ты моя дочь, – вздохнула мать. – Конечно думаю.
Я потупила взгляд, и внезапно мне захотелось расплакаться.
– С детства ты была самой одаренной, – тихо сказала она. – Ты быстрее всех училась, была самой умной и способной, редко чего-то боялась. Ты в одиночку отправилась бы на войну с маврами, если бы мы тебе позволили, но в момент нашего торжества только ты проявила сочувствие. Даже мой бедный Хуан, да будет земля ему пухом, не был столь силен как телом, так и душой. Но ты должна верить в себя, Хуана. Ты должна верить в то, кем являешься. Лишь тогда ты сможешь стать королевой. И я знаю, что сможешь.
Подняв взгляд, я увидела, как вновь заблестели ее глаза. Впервые в жизни мать раскрыла передо мной свою душу. Важнее всего для нее была судьба Испании, самого драгоценного ее владения. В свое время она отослала меня прочь и всегда требовала слишком многого, но тем не менее верила в меня. Верила, что я могу стать королевой.
Королевой Испании.
У меня закружилась голова. Я не знала, что сказать. Она пристально смотрела на меня, не давая понять, что боится ответа. Наконец я кивнула:
– Да. Я сделаю все, как ты говоришь.
Мать опустилась в кресло, и огонь в ее глазах погас.
– Bien, – прошептала она. – Хорошо. Иди, hija mia. Я устала. Поговорим позже.
Я встала, с трудом сдерживая слезы, и нежно поцеловала ее в лоб.
Лишь выйдя за дверь, я поняла, что, согласившись помочь матери, возможно, поставила себя перед страшным выбором.
* * *
В последующие недели мои родители устроили нам поездку по Кастилии. Безансону пришлось принять предложение посетить несколько самых богатых монастырей Испании, наверняка по настоянию родителей, и он с кислой физиономией уехал. Мы же отправились из Толедо в грандиозный, стоявший на краю утеса алькасар в Сеговии, а затем в прекрасный, филигранной работы каменный дворец в Аранхуэсе.
Отец и Филипп каждый день ездили со своими слугами и соколами на охоту, а мы с матерью сидели в саду под лимонными деревьями вместе с нашими женщинами. К моему замешательству, мать и словом не обмолвилась о том, что обсуждала со мной наедине; казалось, будто мы вернулись во времена моего детства, когда мы с сестрами сидели вокруг нее, занимаясь повседневными делами. Фрейлины матери расспрашивали меня о детях и о жизни во Фландрии, с интересом выслушивая мои ответы, особенно мои описания роскошных дворцов и потрясающих произведений искусства. Я рассказывала им, что очень скучаю по детям, но они растут крепкими и здоровыми, судя по недавно полученному письму от доньи Аны. Мать сидела в кресле с неизменным вышиванием на коленях, и взгляд ее был устремлен куда-то внутрь, словно нас разделяли тысячи лиг. Я не знала, то ли она скрывает недовольство, что я не взяла с собой детей, то ли ее тревожит нечто посерьезнее. Так или иначе, мое беспокойство лишь усиливалось со временем, но ничего особенного не происходило.
Ночью в наших покоях я расспрашивала Филиппа о его разговорах с отцом, полагая, что они могли касаться в том числе и союза с Францией, но он отвечал, что они вообще не обсуждали этот вопрос, и, похоже, вообще ни о чем не подозревал. Судя по всему, они с отцом лишь наслаждались мужскими радостями охоты; Филипп восхищался слугами, которые скакали a la jinete, с высоко подтянутыми к седлу стременами, мрачной красотой цитаделей и изобильными лесами, внезапно сменявшими каменистые пустоши. Он говорил, что земля в Испании невероятно плодородна, но ее не используют должным образом; если бы ее обрабатывали как следует, мы могли бы кормить целые народы.
Несмотря на усталость, ночами он становился лениво-любвеобильным. Он медленно входил в меня, и свеча возле постели отбрасывала на потолок наши тени. Меня утешало, что, хоть мне пока и не удалось вызвать его на более серьезный разговор, он не спешил уходить и, похоже, даже получал удовольствие.
Вечером накануне того дня, когда мы должны были вернуться в Толедо, чтобы встретиться с Безансоном и советниками отца – ибо развлечения подходили к концу и пора было браться за дело всерьез, – Филипп настоял, что наденет бордовый бархатный костюм с золотыми вставками. На фоне простых шерстяных одежд моих родителей он выглядел ослепительно. Лето только началось, но уже наступила жара, и даже во дворце царил зной, так что я предпочла скромное голубое платье. Филипп уговорил меня надеть сапфиры, которые подарил мне по случаю рождения Элеоноры – почти единственные драгоценности, кроме рубина матери, которые я сочла безопасным взять с собой в поездку.
Когда мы вошли в зал, оказалось, что в нем выделили помещение, отгородив его мавританскими ширмами из сандалового дерева. Обычная компания вельмож и придворных отсутствовала, и стол был накрыт лишь на четверых, но с неожиданной роскошью, от которой у Филиппа расширились глаза. По сторонам буфета стояли вазы литого серебра величиной с небольшие башни, на кружевной скатерти выстроились серебряные блюда и золотые кубки, инкрустированные драгоценными камнями. Я бросила взгляд на мать, и та безмятежно улыбнулась в ответ. Мне сразу же стало ясно: несмотря на внешне отрешенный вид, она слышала все, о чем я говорила в саду, и сегодня решила похвастаться своим богатством и роскошью. Похоже, следовало ожидать чего-то из ряда вон выходящего, поскольку все эти сокровища обычно хранились в Сеговии и их явно привезли сюда специально.
Слуги принесли нам нежных свежепойманных перепелок, зажаренных в гранатовом соусе, речную форель с миндалем и миски с зеленью. Филипп с обычным для него аппетитом принялся за еду; он не сразу воспринял наш обычай есть вареные овощи в оливковом масле, но вскоре обнаружил, что отсутствие густых соусов, которыми во Фландрии поливали все подряд, лишь усиливает вкус еды.
Когда паж начал наполнять наши кубки густым риохским вином, раздался голос отца:
– Что ж, может, обсудим ваш союз с Францией?
Я замерла в кресле. Филипп поднял взгляд, держа у рта нож с насаженным на него куском перепелки.
– Что?
– Французскую помолвку. – У отца на скулах проступили желваки. – Вы же не думаете, что мы заставили вас и мою дочь проделать такой путь лишь затем, чтобы отдать Испанию Валуа? Помолвку следует отменить, – невозмутимо добавил он. – Луи Французский только и ждет, чтобы поживиться нашими владениями в Италии. Этот союз подрывает к нам доверие и не позволяет провозгласить вас нашими наследниками.
Мать не двигалась с места, не сводя взгляда с Филиппа.
– А я, – холодно ответил мой муж, – проделал такой путь не затем, чтобы мне диктовали условия. Как я вам уже говорил, этот союз мне на пользу. Как эрцгерцог Фландрии, я не откажусь от данного слова.