Я даже застонала от досады и отчаяния. Как мне недоставало того великолепия, той атмосферы уюта, интриг, романтики, той кипящей обволакивающей страсти, что витала в воздухе! Я просто тупею здесь, в Париже. Кому было нужно уничтожить все это?
– Вы поссорились с моим сыном, милочка? – полюбопытствовала мадам Лукреция, заглядывая в комнату.
Я молча уставилась на нее, не скрывая своего раздражения. И сын, и мать жили в моем доме, но, похоже, эта особа не сознавала этого. Вот уже целый месяц она донимала меня своими замечаниями. Мадам Лукреция не была вредной в открытую, она пускала свои иголки исподтишка, незаметно, но так, что в каждом ее слове слышались язвительность, едкость или осуждение.
– Он так занят, дорогая! Вам следовало бы учитывать это.
– Оставьте меня в покое! – раздраженно воскликнула я. Уже выйдя из комнаты и спустившись вниз, я вспомнила ее слова и усмехнулась. Франсуа занят? Ах, Боже мой! Можно подумать, он зарабатывает деньги для своей семьи.
Из детской доносились веселые голоса Жанно и Авроры. Я пошла туда, присоединилась к ним и, не выдержав, привлекла детей к себе. Две головки – одна светло-русая, другая черная – доверчиво прижались к моей груди. И я успокоилась.
Как бы там ни было, вот оно, мое сокровище, которое всегда останется со мной. И уж в нем-то я никогда не разочаруюсь.
2Он вернулся в два часа ночи, когда я, так и не сумев уснуть, лежала, уставившись глазами в потолок. Дверь ему открыла Дениза. Я прислушивалась, слышала их голоса. Потом они стихли, и мне показалось, что Франсуа поднимается по лестнице.
Почему он вернулся так поздно? Праздник уже наверняка давно закончился, если вообще проводился под таким проливным дождем. И где же мог бродить мой муж до таких пор? Я привыкла, что из Собрания он возвращается поздно, но все-таки тогда речь шла о заседаниях, а теперь заседаний не было. Я приподнялась на локте, взглянула на каминные часы. Как поздно… Я вспомнила все, что случилось, нашу недавнюю ссору, и меня вдруг пронзила боль – уже не душевная, а физическая. Так сильно закололо в боку, что я невольно вскрикнула. Неужели что-то с ребенком? Я стала шарить рукой возле себя, пытаясь найти шнур звонка.
В этот миг ручка двери звякнула и повернулась.
Вошел Франсуа. На какую-то долю секунды сердце у меня радостно екнуло – неужели он пришел мириться? Но почти сразу же я заметила в нем что-то странное. Он как-то неуверенно и бесцеремонно двигался, и шел ко мне, хватаясь за стены. Он что, болен? Его кто-то избил на этом проклятом празднике?
– Сюз, – пробормотал он глухо. – Сюз, ты здесь?
Он почти упал на краешек постели, чуть не придавив мне ногу, и я вдруг ошеломленно поняла: он пьян! Он напился до потери рассудка… Это показалось мне настолько возмутительным, что я на миг лишилась дара речи. Никогда в жизни, если признаться честно, я не имела дела с пьяными. Пьянство вообще казалось мне чем-то вульгарным, низким, достойным разве что какого-нибудь сброда…
– Где же мне быть, как не здесь? – ответила я наконец.
– Сюз, я так рад, что нашел тебя. Знаешь, ты очень красивая, и вообще, это поразительно, что ты так любишь меня. Мать говорит… не следовало на тебе жениться… думает, ты мне будешь мешать или скомпрометируешь… Но она не права, честное слово…
– Да? – спросила я, впервые слыша о таких настроениях мадам Лукреции.
– Да… Ты и наш ребенок… Я весь день думал о тебе. Ты такая красивая, когда сердишься, и я так хотел тебя…
Не договорив, он потянулся ко мне, и я вдруг поняла, что только за этим он явился сюда – пьяный, заговаривающийся… Он не мириться пришел. Просто я была у него под рукой, своя, удобная, теплая, – женщина, с которой можно облегчить самую примитивную половую потребность. Да, потребность, даже не желание! И уж конечно, не любовь… Он пришел сюда, ни о чем не спрашивая, не заботясь, хочу ли я этого, будет ли мне приятен его пьяный вид. Он обхватил меня за плечи, а когда я сделала попытку освободиться, не удержал равновесия и просто-таки повалился на меня, грубо и неосторожно.
– Ну, Сюз! Перестань! Позволь мне!
Я сжала зубы, впервые ощутив, что сейчас Франсуа мне неприятен. Просто какой-то чужой пьяный мужчина… Что было делать? Позвать на помощь, устроить скандал, позволить, чтобы сюда сбежались слуги и стали свидетелями столь позорной сцены?
– Такая тугая и теплая, что ты себе и представить не можешь…
Я отвернула голову в сторону, чтобы он не целовал меня. Впрочем, все это было и не нужно: на этот раз он, похоже, решил действовать вообще без всяких прелюдий. Я отдалась ему без желания, без нежности, даже без элементарной симпатии, скрепя сердце, а он был так груб, неловок и неосторожен, что, казалось, начисто забыл, в каком я положении. Он даже причинял мне боль, чего никогда не было раньше, и, может быть, потому, что он был пьян, все это длилось неимоверно долго. Ничего, кроме боли душевной и физической, я не испытывала. Мне не хотелось ни на секунду дольше ощущать его дыхание, и, едва он закончил, я, собрав все силы, столкнула его с себя, отвернулась и, почувствовав, что не могу больше терпеть, зарыдала.
Это был кошмар… За кого он меня принимает? За проститутку в борделе, которая вынуждена терпеть любые проявления страсти своих клиентов? Да такое поведение внушит отвращение любой женщине, даже самой чувственной. Ничего себе – любовь, вечный праздник чувств! Он просто пользуется тем, что женат, для того, чтобы всегда иметь меня под рукой, иметь как объект удовлетворения. И подумать только, своей холодностью и безразличием он завоевывал воображение стольких женщин! Как же они глупы! Они просто не ценят своего счастья, не ценят того, что не имеют такого подарка в своей постели. Он такой законченный эгоист, что вообще о женщине не заботится. Да вдобавок ко всему он просто-таки пятиминутный мужчина. А воображение у него в постели не больше птичьего!
Я могла не опасаться, что он услышит мои рыдания. Он, как всегда, спал, тяжело и беспробудно. Я молча встала, набросила на себя пеньюар и, превозмогая боль, внезапно возникшую внизу живота, вышла на лестницу. Пусть этот бесчувственный человек спит сам, мне его присутствие только мешает… Я спустилась в диванную, прилегла на мягкие подушки, натянула на себя плед… Так-то будет лучше. Если бы только не эта боль…
Она не утихала, как бы я ни ворочалась и какую бы позу ни принимала. Наконец, пот выступил у меня на лбу; приподнявшись и опираясь на одно заледеневшее от тревоги запястье, я дрожащими пальцами отбросила плед, приподняла полы пеньюара. Ужас пронзил меня. Кровь! Кровотечение, и несомненно, что-то нехорошее творится с ребенком… Вероятно, я была слишком расстроена, а Франсуа своим проклятым появлением только помог всему этому. Я вдруг ощутила яростную, самую настоящую ненависть. Нет, ребенка мне нельзя потерять, ни за что…