та кочки. Надо рекогносцировочку проделать, — сказал папа мальчишек и уставился на склон.
Незнакомое слово произвело на меня сильное впечатление, и я его мысленно запомнила, но ни разу в детстве не смогла выговорить правильно. Зато, когда стала совсем взрослой, и кто-то произносил это слово, я мгновенно видела перед собой Анатолия Василича, огромного кудрявого блондина в сером вязаном свитере, летящего на санках по неровному снежному склону и орущему на весь белый свет:
— Ур-ра! За Родину, за Сталина! Вперёд!
Внизу склон упирался в речку под названием Ингул. Сверху Ингул казался просто заледенелым ручейком. А если спуститься на берег, ручей превращался в неширокую речку с невысокими, но крутыми бережками.
На закате, после долгого катания на санках, мы в одежде, покрытой панцирем льда, а под ней совершенно мокрые, с пунцовыми щеками вваливались в коридор, толкаясь и смеясь от счастья. Раздеваться нам помогала Жанна. Она со смехом выскакивала из своей комнаты, скандируя страшноватые для меня стихи.
Прибе-жали в избу дети,
Второ-пях зовут отца!
— Тятя, тятя, наши сети
Прита-щили мертве-ца!
— Врите, врите, бесе-нята! -
Завор-чал на них отец, -
— Ох уж эти мне ро-бята!
Будет вам ужо мертвец.
Это было первое знакомство с Пушкиным!
Жанна, называя нас "робята-бесенята", стаскивала с каждого заледенелые валенки, снимала шапки, шарфы, пальтишки, стряхивала и развешивала в кухне на верёвке, сокрушаясь, что вещи до завтра не просохнут, придётся сидеть дома и книжки читать. И, действительно, иногда вещи на следующий день оставались влажными, и тётя Стэлла не пускала мальчишек на горку кататься на санках. Тогда дом гремел от нашей беготни по кухне и коридору, от ора и хохота. К вечеру приходила из института Жанна, и наступал блаженный час её, как она называла, "учительской практики". Она звонила в медный колокольчик, распахивала дверь своей комнаты, приглашая нас, то есть "учеников", в класс на урок русской литературы. Мы смиренно усаживались за круглым столом и Жанна тихим таинственным голосом объявляла:
— Итак, дети, сегодня у нас классное чтение. Тема нашего урока: Александр Сергеевич Пушкин. " Сказка о рыбаке и рыбке".
Наверно Жанна стала хорошей учительницей. Мы могли часами сидеть, как загипнотизированные. На всю жизнь во мне осталась её таинственная интонация, с которой она читала нам сказки Пушкина. Эта мягкая загадочная интонация, тихий и мелодичный грудной голос с придыханием, до сих пор звучат во мне, стоит вспомнить Жанну и её "классное чтение".
МОЛОХ
Наверно это случилось в середине февраля. Пацаны были за что-то наказаны, и тётя Стэлла не выпускала их даже в коридор. На улице мела метель и завывал ветер. В окна заглядывал холодный пасмурный день. Я скучала. Мама как-то выпала из моего поля зрения. Как ни стараюсь, не могу вспомнить маму с того времени, как появились наши соседи. Она же никуда не девалась, всё время была рядом: приходила из театра, готовила пищу, кормила меня, одевала, раздевала, разговаривала со мной … Убей меня, ничего не помню. А тут она как будто с неба свалилась.
— Ты куда это намылилась? — спросила мама, увидев, как я, сопя, натягиваю валенки.
— На горку… Пойду кататься с горки.
— Ты что, с ума сошла? В такую погоду? И не думай, я запрещаю! — и мама, схватив меня за воротник пальто, швырнула от двери с такой силой, что я отлетела под стол.
И тут во мне проснулось что-то дерзкое. Неукротимое и необъяснимое. Я спокойно вылезла из-под стола и направилась к двери.
— А я всё равно пойду! Можешь сколько угодно запрещать! — прошипела я себе под нос и вышла, хлопнув дверью.
Выйдя в тёмную кухню, взглянула на окно, которое едва освещалось со двора мрачным днём. Немного постояла в сенях перед дверью на веранду. Навалившись плечом на дверь, попыталась открыть её. Дверь не поддавалась. Тогда я стала колотить в дверь валенками, руками, плечом. Она не открывалась. В глубине дома скрипнула и захлопнулась дверь. Кто-то вышел в коридор. Мне так захотелось, чтоб это была мама, чтоб она обняла меня и ласково сказала: "Идём домой, Ветунька, погуляешь завтра. А сейчас давай полежим с тобой на диване и поговорим про Бабуню."
— Кто тут колотится в двери? — это была Жанна, — Ты куда собралось, прелестное дитя?
— На вулицу, буду с горки кататься. Открой дверь, она закрытая на ключ, бо не открывается.
— Кто ж её закрыл на ключ? Мы только ночью закрываем её.
Жанна попыталась открыть дверь, но сразу не смогла. Нажав посильнее, Жанна всё же открыла её. В сени ворвался ветер со снегом.
— Ой! Тут на веранде целый сугроб намело! И ты собираешься идти на горку?
— Да, я пойду на горку… — упрямо, но в душе уже не совсем уверенно, ответила я Жанне.
— А мама разрешила?
— Пусть хоть и не разрешила, а я… а я… си-рав-но пойду.
— Во-первых, не сиравно, а всё равно. А во-вторых замёрзнешь, вон шея голая… Там сейчас лютый разгулялся.
— А кто он, этот "лютый"?
— О-о! Это главный месяц зимы — февраль. Он самый злой, морозный и ветреный. Что хочет, вытворяет. Людей на улице замораживает.
— Ну и пусть замёрзну… Я даже хочу замёрзнуть… Это даже лучше, чем…, чем… — в носу засвербело, слёзы были близко.
— В такую погоду хороший хозяин и собаку на улицу не пустит, а ты… такая маленькая, такая слабенькая и такая упряменькая.
Жанна обняла меня за плечи и, слегка подталкивая, повела к себе в комнату. В тёмном коридоре, в такт нашим шагам, зазвучал её голос — низко, тихо и загадочно:
— Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя.
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Эти стихи убедили меня в правоте Жанны. Во дворе выла вьюга. Там ветер, холод и мгла.