надеждой моего семейства. Но внезапное закрытие упомянутого училища оставило его на средине пути к своей цели быть опорою бедных обремененных малолетними детьми родителей.
И. О. Зунделевич продолжает:
…оставленный без всяких средств к продолжению курса наук, он принужден был искать себе пропитание в других сферах вдали от своих родителей <…> и так, быть может, крайность его положения довела его до отчаянности отступить от пути чести и закона, и вопреки вкорененных в нем с юных лет благородным безмятежным чувствам и мыслям, мог по неопытности и молодости и при крайней нужде попасть в сети, которые, может быть, подставили для него злоумышленники.
Прошение заканчивается следующими словами:
Ввиду всего вышеизложенного я, преклонных лет отец, [и] как любовь и привязанность к родному детищу слишком сильны, [так и] Твои же милости, Вседержавнейший государь, слишком велики, и я обращаюсь, Всемилостивейший монарх, к Твоему милосердию и прошу снизойти к страданиям старика отца, безутешно скорбящего об ужасной участи своего сына, и насколько возможно облегчить положение несчастного осужденного[611].
На бумаге, сопровождавшей это прошение, Александр II наложил резолюцию: «Конечно, оставить без последствий»[612].
Находившийся во время процесса 16-ти в Доме предварительного заключения в Петербурге Зунделевич по окончании суда был возвращен в Петропавловскую крепость, где содержался уже как ссыльно-каторжный государственный преступник. 1 июня 1881 года он был отправлен из Петербурга в Нижне-Карийскую тюрьму, куда прибыл 19 февраля 1882 года[613].
По дороге на каторгу, 17 декабря 1881 года, Зунделевич пишет родителям письмо, в котором явно преувеличенно, для успокоения родных, заявляет: «Мое здоровье хорошо. <…> Общее психическое состояние могу называть удовлетворительным. <…> Я в прекрасном настроении; на душе даже весело и радостно…» Но потом добавляет как раз то, что, видимо, действительно утешало его в его положении:
…жизнь сложнее, чем это кажется с первого взгляда. В ней есть такие области, которые не зависят ни от того или другого общественного положения, ни от благосостояния, ни даже от политической удовлетворенности личности; в этом отношении жизнь мне оставляет многого желать[614].
Ему предстояла еще долгая жизнь, в которой были и горести, и радости, и надежды, и разочарования.
Итоги
Аарона Зунделевича, бесспорно, можно признать виднейшим революционером своего поколения. Во-первых, в нем очень своеобразно и ярко сочетались черты бескорыстного идеалиста, ригориста и романтика с большим практическим умом и великолепной деловой сметкой и хваткой. Такое сочетание качеств встречалось в его революционную эпоху, но Зунделевич, наряду с А. Д. Михайловым и Перовской, был одним из наиболее выдающихся представителей этого типа деятелей «подпольной России».
Во-вторых, Зунделевич, как верно подметила Ивановская, «был во всем индивидуален, отметен»[615]. Еще в 1875 году он, по словам Ромма, утверждал, «что каждый человек должен отстаивать свои убеждения, даже в таком случае, если они не согласны с целым строем общества»[616]. Зунделевич всегда имел самостоятельные, оригинальные и независимые от каких-либо политических и идейных течений мысли и суждения. Как выразился в посвященном ему некрологе либеральный публицист Дионео, Зунделевич никогда не мог быть захвачен «политической верой стада»[617]. Будучи приверженцем тогдашней марксистской социал-демократии и довольно радикальных преобразований в производственной сфере, он вместе с тем был яростным защитником прав человека и внеклассового парламентаризма, отрицал те элементы марксизма, которые вели к авторитаризму, классовой диктатуре и вульгарно-социологическому отношению к людям.
И наконец, в-третьих, Зунделевич, несмотря на свое участие в террористических актах, был гуманным, деликатным, терпимым, доброжелательным и отзывчивым человеком. В нем абсолютно не было партийной узости и ограниченности. Как высказался Рапопорт, «он совершенно не знал разделения людей на граждан революционного Рима и на варваров» – «для него все были римляне»[618]. Эта черта дорогого стоит и далеко не всегда присутствует у революционеров даже самого умеренного и демократического направления.
В общем, своей личностью и своими взглядами Зунделевич существенно обогатил палитру революционного движения 1870-х годов, в котором так активно участвовал.
«Не роман, а путаница в письмах и телеграммах»: Шолом-Алейхем и Лев Толстой (по неизданной переписке)
Роберта Де Джорджи
Предисловие
Замысел данной работы, посвященной переводу «Трех сказок» Толстого 1903 года, в первую очередь сказки о царе Асархадоне, возник в рамках более обширного проекта – монографии о Владимире Черткове (1854–1936), друге и соратнике Толстого, самом страстном последователе его учения. В 1903 году Чертков, высланный из России за свой памфлет в защиту духоборов, находился в Лондоне и занимался всеми переводами и иностранными изданиями Толстого (еще с 1898 года) как его единственный литературный агент. И действительно, в Лондоне он получал копии всех без исключения текстов писателя – художественных произведений и статей, черновиков и заметок, биографических документов, писем, дневниковых записей и т. д. Поэтому неудивительно, что в московском архиве Черткова (в РГАЛИ) были обнаружены несколько писем и одна телеграмма Шолом-Алейхема, который в 1903 году обратился к Толстому с просьбой отправить ему какой-нибудь неизданный текст для публикации в сборнике в пользу пострадавших от погрома в Кишиневе. Толстой сразу же откликнулся на просьбу и через несколько месяцев передал ему три неизданных сказки («Ассирийский царь Асархадон», «Три вопроса» и «Труд, смерть и болезнь»), которые были опубликованы в 1903 году в переводе Шолом-Алейхема на идиш (Hilf, Var-she, Tushiah).
Это, пожалуй, все скудные сведения, которые можно почерпнуть из исследований о Толстом и из комментариев к его Полному собранию сочинений (М., 1928–1958). Однако события, которые происходили в месяцы, прошедшие с того момента, как Шолом-Алейхем получил от Толстого три сказки, до их выхода на идише – и примерно в то же время на других языках, – требуют отдельного исследования. Хотя письма Шолом-Алейхема Черткову касаются в основном технических вопросов, между строк в них можно прочесть о буре, что разражалась всякий раз, когда Толстой, еще за несколько лет до того отказавшийся от авторских прав на произведения, написанные им после 1881 года, отправлял в печать новый текст, даже если речь шла о небольшой статье. «Когда я теперь отдаю что-либо в печать, то всегда боюсь, что огорчу кого-нибудь и мне будет неприятно»[619], – писал Толстой Черткову как раз той осенью 1903 года.
Именно «между строк», поскольку эти письма отражают лишь малую часть сложной истории, вызывая у читателя желание разобраться в том, что же происходило на самом деле, раскрыть причины беспокойства, опасений, гнева и радости, которые оставили след на их страницах. Письма Шолом-Алейхема, которые я