ИК и «Народной воле»[576]. Благодаря внедренному в III отделение с января 1879 года агенту сперва «Земли и воли», а потом – ИК «Народной воли» Н. В. Клеточникову руководство последней своевременно узнало о показаниях Гольденберга и приняло все меры для предотвращения возможного ущерба. Прямых арестов или обысков из-за этих показаний удалось избежать[577], но они в дальнейшем служили важнейшими уликами для многих радикалов на народовольческих процессах.
К началу июня 1880 года Гольденберг начинает понимать, что его одурачили и все сообщенное им будет использовано только для новых арестов и репрессий[578]. Одним из поводов для изменения его позиции стал разговор с Добржинским, который, уже добившись от Гольденберга нужных показаний, видимо, утратил самоконтроль и на прямой вопрос о смертных казнях с явно неуместной для его игры откровенностью ответил: «Не знаю», добавив: «Не весь же Исполнительный комитет повесят»[579].
Гольденберг подает три прошения – 5 июня на имя Лорис-Меликова[580], а 12[581] и 16 июня – на имя прокурора Петербургской судебной палаты В. К. Плеве (будущего министра внутренних дел) – с просьбой разрешить ему находиться в одной камере с Зунделевичем, обосновывая это (в третьем из прошений) следующим образом: «…он, как мне известно, более других сочувственно относится ко всему, совершенному мною»[582]. Лорис-Меликов 12 июня отказывает Гольденбергу в его просьбе[583], но 19 июня по рекомендации Плеве соглашается на допущение свиданий Гольденберга с Зунделевичем в присутствии представителей прокуратуры[584].
Встреча между арестантами была только одна и состоялась в начале второй декады июля 1880 года[585]. В письме к Дейчу от 22 февраля 1923 года Зунделевич так описывал все происшедшее:
Еще месяца за два до свидания Добржинский или Плеве – не помню кто – сказал мне, что Гольденберг настаивает на том, чтобы ему дали свидание со мной <…>, а потому мне предлагают вопрос, соглашусь ли я на свиданье, если будет решено дать его со мною? Я сказал, что согласен на свиданье: мне казалось, что это будет целесообразно в смысле внесения поправок в показания Гольденберга. Но так как месяца два [затем] больше не слыхал об этом вопросе, то я решил, что он снят с очереди, и когда меня привели в комнату для допросов и я увидел там Гольденберга, то это было для меня неожиданно.
Зунделевич продолжает:
Комната эта была очень большая, и когда мы были в одном углу, то мы могли говорить так, что присутствующие в комнате Добржинский или Плеве, или оба вместе, и расхаживающие по комнате могли не слышать нашего разговора, когда находились в другом конце [ее]. Гольденберг говорил мне, что погубил его Добржинский и что он решил кончить жизнь самоубийством, что он уже для этого выработал определенный план. Я ему советовал во всяком случае до суда ничего не предпринимать, так как на суде, смотря по ходу дела, он будет в состоянии изменить ту или другую часть своих показаний или взять обратно некоторые части.
Он, казалось, соглашался со мною…[586]
Однако после свидания с Зунделевичем Гольденберг все же вернулся к прежним мыслям, и, написав свою покаянную исповедь перед товарищами и «всеми честными людьми всего мира»[587], он 15 июля 1880 года покончил с собой, повесившись на полотенце, привязанном к крану умывальника[588].
Что же касается Зунделевича, то показания, уличающие его в членстве в революционной организации, дал еще Дриго, рассказывая об общении с ним по поводу денег Лизогуба[589]. Сам Зунделевич на следствии подтверждал только то, что было уже известно властям о его деятельности, не говоря больше ничего лишнего ни о себе, ни о других[590]. Он был человеком храбрым, но по собственной инициативе в петлю не лез.
Зунделевич на процессе 16-ти в Петербурге 25–30 октября 1880 года
Зунделевича судили в Петербургском военно-окружном суде вместе с членами ИК «Народной воли» Квятковским, Ширяевым, Бухом, Ивановой, агентами ИК Е. Н. Фигнер, А. К. Пресняковым, С. И. Мартыновским, Я. Т. Тихоновым, И. Ф. Складским, претендентом на роль цареубийцы в марте 1879 года Кобылянским и еще некоторыми лицами, среди которых, несмотря на его откровенные показания и помощь полиции, был и Дриго.
Все подсудимые обвинялись в принадлежности к тайному сообществу, стремящемуся «путем бунта и насилия ниспровергнуть государственный строй и общественный порядок»[591]. Такое обвинение, согласно статье 249 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, само по себе грозило всем им смертной казнью[592]. Сверх того, из вышеперечисленных лиц, в частности, обвинялись: 1) Квятковский, Ширяев, Пресняков, Тихонов, Окладский и Кобылянский – в соучастии в подготовке или проведении состоявшихся или готовившихся террористических актов; 2) Зунделевич, Квятковский и Кобылянский – в участии в тайных совещаниях, на которых обсуждалось будущее покушение на Александра II; 3) Пресняков, Бух и Иванова – в вооруженном сопротивлении при аресте, причем Пресняков смертельно ранил швейцара одного из домов, пытавшегося его задержать[593].
Участие в самом факте обсуждения предстоящего покушения на императора, в соответствии со статьями 242 и 243 Уложения о наказаниях, приравнивалось к «непосредственному злоумышлению» против жизни монарха, и, согласно статье 241, влекло за собой смертную казнь[594]. Таким образом, Зунделевичу грозила виселица по двум его «обвинительным» статьям.
В те дни Зунделевич передал товарищам следующее небольшое письмо, ярко характеризующее его настроение:
Если меня повесят, то пусть печатают мой процесс под следующим эпиграфом:
Великих жертв и чистых дел
Следы не пропадают:
Не смывают их волны морей
И ветры не сметают.
Свой путь когда-нибудь
Другой по тем следам проложит,
И не робеть перед грозой
Ваш дух ему поможет!
(Из Лонгфелло).
Я очень люблю эти стихи, часто их повторяю и не хочу с ними расстаться и по смерти. Простите великодушно за слабость[595].
Плеве в один из первых дней суда в ответ на вопрос Зунделевича, кто может быть казнен, ответил: «Всех не казнят; казнят, вероятно, вас, Квятковского, Ширяева, Буха». С другой стороны, Лорис-Меликов, разговаривая с арестантами во время посещения Петропавловской крепости, заявлял, что казней не будет.
Судившийся на том же процессе Мартыновский свидетельствует, что «Зунделевич в тюрьме заметно постарел и сильно поседел». Он также добавляет: «От долгого вынужденного молчания голос у него почти пропал, и